Тропа паучьих гнезд

X

Утро, но пока еще не рассвело. Готовясь выступить, люди Ферта молча суетятся подле сарая. Они наворачивают на себя одеяла: прежде чем встанет солнце, на камнях горной гряды будет холодно. Люди думают не о том, что произойдет с ними, а о том, что случится с их одеялами, которые они возьмут с собой: потеряют ли они их, если придется отступать, или одеяла заскорузнут от крови, пока они будут умирать, или же их подберет какой–нибудь фашист, а потом станет хвастаться ими в городе как своими трофеями. Но какое значение имеют одеяла?

Слышно, как над ними, словно в облаках, проходит вражеская колонна. По пыльной дороге крутятся большие колеса; фары погашены, идут солдаты, уже уставшие, которые спрашивают у старшины, далеко ли до цели. Люди Ферта переговариваются вполголоса, словно немецкая колонна проходит за стеной сарая.

Они гремят ложками в котелках, выскребая вареные каштаны: кто знает, когда им доведется в следующий раз поесть. На этот раз в бой отправляется даже повар. Он раздает поварешкой каштаны и, еще не продрав как следует глаза, бормочет под нос какие–то ругательства. Джилья тоже встала и бесцельно слоняется между готовящимися к бою людьми. Левша то и дело останавливается и посматривает на нее.

— Послушай, Джилья, — говорит он, — тебе не следует оставаться одной в лагере. Никогда не знаешь, как все обернется.

— А куда мне, по–твоему, деться? — спрашивает Джилья.

— Надень юбку и отправляйся в поселок, женщине ничего не сделают. Ферт, скажи ей, чтоб она уходила, что ей нельзя тут оставаться одной.

Ферт не стал есть каштаны; подняв воротник, он безмолвно руководит подготовкой к выступлению. Он не поднимает головы и отвечает не сразу.

— Нет, — говорит он. — Будет лучше, если она останется здесь.

Джилья бросает взгляд на мужа, словно говоря: «Вот видишь?» Партизаны толкают ее.

— Не путайся под ногами! — ворчат они. И она снова отправляется спать.

Пин тоже юлит у ног партизан, как охотничья собака, когда видит, что ее хозяин собирается на охоту. «Бой, — думает он, стараясь взбудоражить себя. — Сегодня бой».

— Так какую же мне взять? — обращается Пин к Джачинто.

Комиссар не обращает на него внимания.

— Ты о чем? — спрашивает он.

— Какую винтовку мне взять? — уточняет Пин.

— Тебе? — удивляется Джачинто. — Ты никуда не пойдешь.

— Нет пойду!

— Убирайся! Сейчас не время таскать с собой ребятишек. Ферт не велел. Проваливай.

В Пине клокочет ярость. Он пойдет за ними без оружия и будет измываться над ними, пока они не выстрелят ему в спину.

— Ферт, Ферт, это правда, будто ты не хочешь, чтобы я шел? Ферт не отвечает. Он жадно затягивается окурком сигареты, словно собирается его проглотить.

— Вот, — говорит Пин. — Разрази меня гром! Он сказал, что это брехня.

«Сейчас мне влепят по шее», — думает Пин. Но Ферт ничего не говорит.

— Ферт, можно мне пойти в бой? — спрашивает Пин.

Ферт молча курит.

— Ты слышал, Джачинто, — кричит Пин, — Ферт сказал, что я могу идти.

Вот теперь Ферт прикажет: «Молчать! Останешься здесь!» — скажет он.

Но Ферт не произносит ни слова. В чем дело?

Пин говорит решительно и очень громко:

— Так я пошел.

Пин медленно направляется к месту, где лежит неразобранное оружие, и насвистывает, чтобы привлечь к себе внимание. Он выбирает карабин полегче.

— Я возьму вот этот, — говорит он громко. — Чей он?

Никто ему не отвечает. Пин возвращается назад и, держа карабин за ремень, размахивает им из стороны в сторону. Он усаживается на землю прямо против Ферта и принимается проверять затвор, прицел, спусковой крючок.

Пин напевает:

— А у меня ружье! А у меня ружье!

Кто–то обрывает его:

— Заткнись! Ты что, рехнулся?

Партизаны строятся по взводам и отделениям; несущие амуницию договариваются, когда они будут сменяться.

— Итак, всем ясно, — говорит Ферт. — Отряд займет позицию между пилоном на Пеллегрино и вторым ущельем. Командовать отрядом будет Кузен. Приказы получите из батальона.

Теперь на него обращены все взгляды — сонные мутные глаза глядят сквозь свисающие на лоб вихры.

— А ты? — спрашивают они.

У Ферта немного гноятся опущенные веки.

— Я болен, — говорит он. — Я не могу идти.

Ну вот, теперь будь что будет. Люди его больше ни о чем не спрашивают. «Я конченый человек», — думает Ферт. Теперь будь что будет. Ужасно, что люди ему ничего не говорят, что они не протестуют; значит, они уже поставили на нем крест, они рады, что он отказался от последней предоставленной ему возможности — вероятно, они ждали от него этого. Но все же они не понимают, что заставляет его так поступать; даже он сам, Ферт, толком этого не понимает. Но теперь будь что будет. Пусть катится все к чертовой матери.