Григорий Ряжский - Нет кармана у Бога

Короче, все дела, отметилась везде, культур-мультур на верхней планке, что отрадно чрезвычайно. Тридцать два от рождения, но успела на все пятьдесят четыре. Три языка, короткая юбка поверх обтягивающих стройные ноги изящно ушитых штанов рядового пожарного, дерзко выполненных из грубого брезента. Длинная солдатская гимнастёрка поверх тех же вызывающих штанов. На шее тунисский оберег в стиле «унисекс» на двойном кожаном шнурке, смастерённый в позапрошлом веке из тусклого серебра круглой чеканки в виде подложки под цельный кусок природного камня с прожилками. Широкий, искусственной лаковой кожи с сияющей хромом блядской (в хорошем смысле) пряжкой ремень поверх гимнастёрки, прижимающий ещё более широкий, рыхлой полосатой ткани арабский шарф. Очки на кончике вздёрнутого носа, от женского Диора. Смелого вида башмаки с режуще глаз красного колера толстыми витыми шнурками. Рассеянный, но всё подмечающий взор. Практически лысая, с пепельной растительностью на пару миллиметров, идеально круглая голова. Звать Илона.

Кажется, всё. Это если без деталей. А если с ними, то взгляд её инициативно выхватил меня в первую минуту, как только я появился на открытии выставки «Арт-ублю forever» в галерее современного искусства. Не знаю, по каким тайным признакам и как ещё сумела она вычислить, что я чрезвычайно интересная личность, почти гений. Книг моих она явно не читала, всего лишь была наслышана. Но это выяснилось чуть позже, когда мы уже, приняв по паре фужеров красного аргентинского «Тесоро» и равно остроумно перебросившись парой замечаний относительно экспозиции, как-то незаметно для себя оказались у меня, в моём фрунзенском жилище на набережной. Тогда же я и решил сразу не представляться Илоне по полной программе. До поры до времени. Бург там, не Бург. Просто Митя пока. Милый мужчина зрелого возраста, интересующийся искусством. Хорошо одетый, вкусно пахнущий дорогим мужиком. Немного коллекционирует антик. В нерабочее время много размышляет о смысле жизни. Шутка!

Джаз незадолго до нашего появления умотал в Ахабино, о чём предупредительно оставил на столе записку, в которой писал: «Папочка, завтра не учимся, уехал к нашим, еда в холодильнике, шпроты закончились. Целую, твой Джаз».

Это было весьма кстати. Я тогда ещё подумал, что временами бываю не совсем справедлив по отношению к своему ребёнку. К чудику моему нерусскому. Ну, пускай забросил он баскетбол свой, сохранив на память мяч, но, вероятно, не его в том вина. Скорее, моя, отцовская. И чего я решил в своё время, отдавая его в секцию, что баскетбол тоже раздевает, как и творчество? Чтобы добраться до мальчиковых кишок? Заглянуть в глубь моего индюшонка? И чего я там хотел найти такого, чего не знаю? В общем, не раздел, видно, мальчика спорт, а наоборот, закабалил. Вогнал в примитивный ступор. Оттого и сны стали всплывать гаитянские. То есть гоанские, виноват. И ещё извиняюсь, что отвлёкся. Это с нами случается, с нервическими. Так вот, продолжаю про Илону…

Как пришли, двинула в обход по жилью. Ещё не поцеловались, но уже к тому шло, к предстартовой трясучке. Стала говорить — слава богу, тут же нашлось про что. Это я о дедовых и отцовских наследных вещах, собранных под неусыпным контролем изысканно образованной бабушки. Тут уж Илона реально прибалдела, вижу. И ещё зрю, изначально задумывала по лёгкой меня заполучить, как короткое развлечение, но быстро догадалась, что план прогорел. С завершённой ясностью враз осознала, что натолкнулась наконец на искомый вариант, во всех смыслах. По моему типу, кстати говоря, действовала. Сообразив уже всё окончательно, сбросила башмаки с красными верёвками, влезла в Никуськины тапки, отложила очки, оказавшиеся без диоптрий, ослабила на пару дырок искусственный ремень, красиво провисший ниже уровня пупа, и вновь пошла вдоль собрания Гомбергов, на этот раз достаточно медленно. «Боже мой, — шептала, — Господи правый… Леже… Бенуа… Зоммер какой необычный… арт-нуво… арт-деко… а состояние-то, состояние… Подумать невозможно… Стульчик Павловский, карелочка… консолька модерн, с ковочкой, комодик какой милый… чистейший Буль…»

Ни одна из прежних моих визитёрш любого статуса не могла бы родить ничего подобного. Никогда. Теперь все они уже казались мне ещё более жалкими и ничтожными против нечеловеческого обаяния новой пассии. Против моей Илоны. А то, что она станет моей, и, возможно, навсегда, сомнений оставалось всё меньше и меньше. Неужели, господи мой Боже, неужели нашёл? Слова — врут. Жесты, голос, глаза — иногда хитрят. Самое правдивое — это мурашки. Старые, добрые, честные, смертные мурашки, от которых льдом саднит по коже. Вот они-то и побежали по мне врассыпную, от старых тапок до начинающей заметно складываться в трогательный овражек первой кожной складки, что между шеей и затылком. Инночка, Инка моя родная… Ты видишь? Слышишь ли? Чуешь? Ты же, как никто другой, должна знать: я никогда не хотел женщину, с которой будет просто хорошо, я всегда хотел ту, без которой задыхаюсь…