Юрий Арабов - Орлеан

… А открыл глаза, когда за окном была уже полная тьма. На пороге узкой спальни стояла испуганная жена.

По выражению ее отечного лица Ильич понял, что случилось нечто необыкновенное.

– К вам… Вас просят, – сказала Крупская, слегка задыхаясь. Она как будто не находила нужных слов.

– К черту всех. Я спать хочу.

– Юлий Осипович. К вам, – произнесла потерянно Надежда Константиновна.

– Юлий Осипович… – повторил он, не понимая. – Какой Юлий Осипович?

Страшная догадка вдруг проколола сознание и заставила Ленина окончательно проснуться.

– Мартов?! – выдохнул Владимир Ильич.

Жена как-то жалко всхлипнула, выражая этим то ли нечаянную радость от давнего знакомого, то ли свою полную прострацию.

– А прогнать его никак нельзя? – зачем-то спросил Ильич.

Надежда Константиновна растерянно молчала.

– Зови, – пробормотал Ленин, еще не понимая, что на самом деле произошло.

Крупская посторонилась. В спальню вошел невысокого роста человек, опирающийся на толстую палку. Одна нога его сильно шаркала, другая, выступая вперед, тянула за собой изможденное тело туберкулезника. Несмотря на сюртук, было заметно, что грудь у гостя впалая, вогнутая. Круглые грибоедовские очки указывали на общий либерализм, но, заглянув в глаза гостя, Ильич понял, что никаким либерализмом здесь и не пахнет. Они сияли праведным гневом, эти глаза, не сулившие хозяину спальни ничего хорошего.

– Оставь нас, Надя, – сказал Крупской гость как старой своей знакомой. Та, что-то пискнув в ответ, выкатилась из спальни задом.

Посетитель встал напротив Ленина, опираясь на палку. Ильич заметил, что короткая аккуратная бородка сделалась седой за те годы, как они не виделись.

– Юлик? – поинтересовался он, чувствуя стеснение не только от его неожиданного визита, но и от своего нижнего белья. – Гм… Каким ветром тебя занесло в наши горестные края? Ты приехал из Берлина?

Мартов молчал, внимательно глядя на Ленина. У того мелькнула мгновенная догадка, что Юлия Осиповича должны были арестовать сразу на границе, коли Дзержинский отдал приказ своим опричникам. И если этого не произошло, то значит…

– Да что мне твой Феликс, Ульянов? – сказал Мартов, очевидно прочтя мысли сонного человека. – Неужели ты думаешь, что какой-то безумный шляхтич может воспрепятствовать нашей последней радостной встрече?

– Ты присядь, – предложил ему Ильич, инстинктивно откладывая момент ожидаемой расправы. – У тебя же больные ноги и туберкулез горла, как я слышал… А я оденусь.

– Да нет, я постою, – отказался Юлий Осипович. – Лучше иметь туберкулез горла, чем туберкулез мозга и сердца.

– Это ты обо мне, что ли? – решил на всякий случай уточнить Владимир Ильич, срочно напяливая на себя брюки.

Они с давних пор обращались друг к другу на «ты», и это было исключением в рядах исконных, прокаленных боями партийцев.

– О тебе, мой милый Ульянов, о тебе, – признался Мартов. – А знаешь, зачем у меня в руках эта палка?

– Чтобы было легче больной ноге, – предположил Ильич.

– Чтобы тебя побить, – открыл карты Юлий Осипович.

Ленин глубоко вздохнул. Дело принимало нешуточный оборот, но страха не было. Скорее подступала радость от неожиданной встречи с неприятным другом, который славился принципиальным нравом и стремлением обличить всех и вся.

– А за что меня бить? – не понял вождь, надевая пиджак на тельник. – Я же тебя не бью. Более того, я дал тебе спокойно уехать из России для лечения туберкулеза, хотя некоторые товарищи требовали твоего немедленного ареста.

– Я тебя буду бить не из-за личных отношений. А из-за того, что ты сделал с Россией! – произнес гость глухо.

– Ах, оставь, Юлик! Оставь свою либеральную песню об угнетенном народе! – застонал Владимир Ильич. – Россия… Ты же еврей, Юлик, а разыгрываешь из себя патентованного великоросса! Ну что тебе эта Россия, Юлик? Что тебе эта грязная нелепая страна? Аракчеевы, неумытые рыла, столыпинские галстуки… Снег, тиф, оспа… Не могу! Не понимаю!

Ильич в возбуждении вскочил с кровати и, подбежав зачем-то к письменному столу, схватил чернильницу. В его сознании промелькнула мысль, что хорошо бы ударить этой чернильницей гостя по голове.

– Положи на место, – приказал ему строго Мартов. – Даже и не думай об этом. Уж если меня твой пес Феликс не остановил, то что мне чернильница? Дело не в том, что я – еврей, а в том, что у меня есть сердце. А у тебя, Ульянов, сердца нет!

– Сердца нет… Вранье, все это вранье! – И Ленин, подумав, возвратил чернильницу на зеленое сукно. – Мое сердце всегда любило тебя… А твое сердце только ненавидело и алкало! Жаль, – добавил он вдруг. – Жаль, что тебя не арестовал Дзержинский. Мы бы встретились на Лубянке и поговорили в более подходящих условиях.