Юрий Арабов - Орлеан

Он и сам не знал про этого орла. Прожив пятьдесят один год на Земле и находясь внутри вселенского переворота, он не слишком часто мог взглянуть трезво на то, что происходит внутри души, но иногда в тишине, одиночестве и на ходу эта трезвость вдруг наступала, приобретая угрожающий душевному здоровью характер.

Ленин не был стратегом и не мог за всю свою жизнь сыграть на опережение исторических волн, которые качали его, ломали и били, но все же не могли потопить. То, что он идеально держится на волне, не тонет, гимназист Ульянов понял еще в юности, когда переплывал Волгу в районе Симбирска. Река к августу сильно подсыхала, и баржи, груженные зерном и лесом, запутывались в мелководье, но в начале июля Волга была еще широкой, и переплыть ее считалось опасной удалью. Однажды ударил гром и рухнул оглушительный ливень, но упрямый лобастый мальчик с калмыцкими скулами плыл дальше, точно зная, что доплывет туда и обратно, туда и обратно… Молодая возня с «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса», который волей судьбы превратился в прообраз РСДРП, была похожа на организацию литературного кружка. Кто-то испытывал наслаждение от поэзии, кто-то от истории, но он испытал не сравнимую ни с чем эйфорию от первого прочтения Маркса, превратившуюся в постоянное вдохновение почти эротического характера. Оно оставило его лишь в последние годы, когда выяснилось, что всё, написанное бородатым кабинетным ученым, есть полуправда и даже опасная утопия, не пригодная к реализации в конкретных исторических условиях.

Знал ли кто-либо об этом, кроме него? Иногда Ильичу казалось, что знают все, кроме молодого поколения партийцев, подобных Бухарчику, схоластичных, необстрелянных и диких зверей в своей пошлой вере в то, чего нет. Но чаще он думал, что о полном провале знает лишь он один, и тогда приходилось носить маску, от которой уставало не только лицо, но и то, что дикие необразованные люди назвали когда-то душой. Он сам предпочитал оперировать другим термином, не менее убийственным по отношению к себе.

За всю свою политическую карьеру, которая продолжалась уже почти тридцать лет, он лишь дважды сыграл на опережение исторических волн. Дважды на опережение – не слишком ли мало? Один раз, когда предложил превратить войну империалистическую в войну гражданскую. Лозунг был красив, звучал неплохо и бежал впереди реки времени, подпиравшей спину. Уже через несколько лет эта самая гражданская война, которую он звал, пришла в Россию, и, если бы не остервенение простого народа, не идейная пустота белого движения, что пережевывало старую монархическую мякину, чем бы все это кончилось? Черт знает чем, даже несмотря на организационные способности неприятного Троцкого, который создал Красную армию почти с нуля, спаяв ее кровью, мечом и железной дисциплиной. Этот красный Бисмарк мог многое, почти все, но что он думал на самом деле, оставалось для Ленина тайной.

Второе опережение состоялось в апреле семнадцатого, когда, приехав в Россию из эмиграции, мало кому известный и совсем непопулярный глава социал-демократического кружка набросал десяток тезисов о перерастании революции буржуазной в революцию социалистическую. Это был его звездный час. Опять исторические волны остались за спиной, а впереди простерлась нематериальная гладь великого будущего. В воздухе было разлито электричество. Правительство Львова, а потом Керенского заваливалось набок, легонько ткни – и рассыплется на глазах. Города заполнились озверевшими дезертирами, которым надо было что-то делать. Меньшевик Суханов, тершийся рядом, сказал кому-то, что электричество, разлитое вокруг, неожиданно нашло себе материальное воплощение в низкорослом человеке, имя которому Ленин. Но стоило Дыбенко привести несколько кораблей к набережным Петрограда и пальнуть в сторону Зимнего дворца, как электричество внутри Владимира Ильича кончилось. Никто не понял, что произошло. Городские обыватели высыпали на набережную и махали платочками морякам с линкоров, ибо были уверены, что перед ними происходит военный парад. Ильич сидел в Разливе вместе с Гришкой Зиновьевым, опасаясь ареста за шпионаж в пользу Германии. Кстати, лукавый Джугашвили двумя месяцами раньше стоял за то, чтобы Ленин присутствовал на суде в качестве обвиняемого в этом бессмысленном шпионаже, и сего Ильич, конечно же, Сталину не забыл…

А потом… Потом начались позорные догонялки истории, которые не кончились и в этот теплый сентябрь двадцать первого. Точнее, продолжились. Ленин не слишком верил в революцию на родине, помня замечание не Маркса, а Тютчева, сказавшего как-то, что будировать антиправительственные настроения в России – это все равно что высекать искры из мыла. Ильич будировал их в юности из одного чувства азарта и, когда мыльные искры превратились вдруг в настоящий костер, слегка растерялся. В канун февральской революции он умудрился даже брякнуть, находясь в эмиграции, что нынешнее поколение российских социал-демократов вряд ли дождется перемен у себя в стране в обозримом будущем. И вдруг жахнуло, затрещало по швам… Пришлось догонять историю в вагоне, который кто-то назвал пломбированным, срочно возвращаясь в Россию через враждебную Германию. Это было неэтично, даже гадко, но выбирать не приходилось, и если уж германский Генеральный штаб пошел на это, преследуя свои утилитарные цели, то тем хуже для германского Генерального штаба.