Юрий Арабов - Орлеан

– Что такое? – пробормотала она. – На вас лица нет.

Ленин не ответил. Он сел за стол и забарабанил пальцами по скатерти. Перед ним стоял никелированный поднос, который он вывез из «Националя», с витиеватой монограммой гостиницы – он жил там с семьей первое время после побега из Петрограда в ожидании кремлевской квартиры, сравнительно тесной и не совсем удобной для нескольких человек.

Крупская с опаской поглядела на мужа, потому что барабанная дробь пальцев не сулила ничего хорошего. Заметила, что из крупного носа его вытекает жир. Вытащила из кармана серого платья носовой платок и, приблизившись к Владимиру Ильичу, вытерла жир с носа и заодно отерла его влажноватый лоб.

– Я хочу спросить… Когда мы сможем освободиться от совести? – сказал он, отстраняясь от ее платка.

Он не любил, когда к нему лезли с телячьими нежностями, тем более отирали нос, который часто потел и излучал испарения.

– А что вы подразумеваете под совестью? – поинтересовалась Надежда Константиновна, отступая.

– Внутреннее самокопание. Бесплодную достоевщину. Истерику прыщавых курсисток.

– Через сто лет, – медленно ответила Крупская, смотря поверх его головы.

Иногда она напоминала сомнамбулу, его жена. Не требовавшая мужской ласки, вообще какого-нибудь внимания, мягкая, словно резиновая игрушка, она смотрела выпученными глазами в пустое пространство и как будто прозревала в нем то, чего не видел сам Ильич. О ней нельзя было сказать словами Гоголя: баба, что мешок, что положишь, то и несет. Он клал в нее невнимание, усталость, раздражение, которое часто переходило в открытую грубость, но она никогда не отвечала тем же. Иногда ему казалось, что Надежда общается с духами, в которых он, материалист и политик, конечно же, не верил. Однажды в каком-то дешевом журнале Ильич увидел фотографию госпожи Блаватской, медиума, эзотерика и авантюристки, и поразился: одно лицо!

– Гм… Значит, через сто лет, – повторил он, чтобы донести до собственной головы слова Надежды Константиновны. – Через сто лет не будет совести, вы утверждаете… У всего народа не будет или только у руководящего партийного звена?

– При чем здесь партийное звено? – не поняла она. – У них совести отродясь не было.

– Но у меня-то есть, – неожиданно возразил муж.

Крупская промолчала, ничем не выразив своих чувств.

– И какая же это будет Россия – без совести? Свободная процветающая страна или пустыня, в которой плачет дикий, необузданный человек?

Надежда Константиновна опять не ответила. Она была одета в платье мышиного цвета свободного мешковатого покроя, которое делало ее похожей на беременную. Пол в гостиной был вымыт до блеска. Его она мыла сама вместе с Марией Ильиничной, сестрой вождя, согнувшись, задыхаясь и кряхтя.

– Гамлет, – пробормотал вдруг Ленин задумчиво. – Он как будто разговаривает со своим отцом, и никакой идиот-постановщик не додумался до того, что на самом деле принц разговаривает с самим собой.

– Это не отец, это призрак к нему приходит, – напомнила Надежда Константиновна.

– Он разговаривает с самим собой, – повторил Ильич упрямо. – А где же Маша? – спросил на всякий случай, переключая разговор на бытовые темы.

– Пошла прогуляться по Кремлю.

– Прогуляться по Кремлю… Гм. А что там смотреть? – не понял он, подавляя проснувшееся раздражение. – Ладно, – махнул рукой, словно отгонял тревожную мысль. – У нас что на обед, щи?

– А у вас разве кончился рабочий день? – осторожно спросила Крупская.

– Все завершено. Хотя в кабинете остался Феликс. Может, дать ему щей?

– Зачем?

– Он покушает и уйдет поскорее.

– Вряд ли, – не согласилась Надежда Константиновна. – Феликс всё отнесет беспризорным детям, а сам останется сидеть до ночи.

– Ну и черт с ним! Пусть сидит, – зло сказал Ильич. – Мне нужно съезжать отсюда, – добавил он с тоской. – Подальше. А то меня здесь задушат. Под Москву, что ли…

– А почему вы вдруг спросили о совести? – поинтересовалась Крупская с подозрением. – Она вам сильно мешает?

– Мне мешает только глупость. Просто есть одна проблема… Орел или решка… Орел! – вдруг страшно произнес Ильич.

Глаза его просветлели от пролетевшей внутри молнии.

– Орлеан! – воскликнул он. – Я назову его Орлеаном!

Вскочил со стула, так что тарелка на столе звякнула о ложку, помчался в спальню, которая одновременно служила ему домашним кабинетом, и через минуту возвратился с большой географической картой.