Юрий Арабов - Орлеан

– Когда здесь обед?

– Обед уже прошел, – ответил Мошкарев. – Остался один кипяток.

– Будешь носить баланду, как другим… Не жиже и не гуще. Понял?

Лейтенант кивнул.

– А теперь исчезни!..

Мошкарев хотел что-то возразить, но, не найдя нужных слов, отдал честь – как старшему по чину. Выйдя, закрыл за собой дверь и произвел тяжелый грохот тупого металла, который отнимал последнюю надежду у сильных духом, но укреплял в вере тех, кто духа не имел и ни на что не надеялся. А Василий Карлович был скорее из вторых, нежели из первых.

Дознаватель некоторое время сидел неподвижно, подперев подбородок рукой и смотря в окно, забранное решеткой. Потом набрал номер на мобильном телефоне.

– Неволин на связи. Меня наконец-то посадили.

– За что? – спокойно спросил напарник на другом конце спутниковой связи, нисколько не удивившись.

– Навет, – ушел от подробностей Василий Карлович. – Лет через пять разберутся и выпустят. Что с делом Мошиаха? Наблюдаешь?

– Наблюдаю. Но всё без толку. В ваше кресло никто не садится.

В другое бы время дознаватель полез на стену, оттого что все усилия идут прахом. Но сейчас была другая ситуация, не предполагавшая подвигов человека-паука.

– И черт с вами со всеми, – пробормотал Неволин, отключив телефонную связь.

Снова поглядел на решетки.

Повинуясь безотчетному чувству, пошарил рукой внизу у пола и довольно быстро обнаружил там примитивный тайник.

Достал из него самодельную колоду рукописных карт. Начал с интересом раскладывать их перед собой: десятка – налево, дама – направо. Туз, валет, король…

– …Рудольф Валентинович! – Медсестра-ветеринар потрясла его толстую холку, как трясла бы буйвола.

– Что? – не понял он.

– Биологический материал готов к операции.

Ее низкий голос доносился до хирурга, словно сквозь толщу воды. Он накрыл голову клетчатым пледом и, лежа на диване, дышал через рот, потому что нос его вспух изнутри и почти не пропускал в себя воздуха. Такое с Белецким случалось и раньше: от волнения и бесполезных переживаний слизистая оболочка носа отекала и он жил как будто в противогазе – с искаженным голосом насмерть простуженного доходяги и слезящимися глазами плакальщика на собственных похоронах. Рядом коптила толстая поминальная свеча, вдавленная в стол.

– Да, – пробормотал он, будто очнувшись от тяжелого бреда. – Помоги мне подняться.

Ветеринарша взяла его, как ребенка, за подмышки и усадила на диване. Он был перед ней в трусах и в майке, несвежий, старый и простой, как надоевший муж.

– Какой сегодня день?

– Среда. А вы опять у нас заночевали… – сочувственно сказала медсестра, подставляя ему свое плечо.

Опершись на него, он поднялся на ноги:

– Больной, говоришь, ждет?

– Больной… – повторила она озадаченно. – Но вы же сами приказали, чтобы я называла их биологическим материалом.

– Я пошутил. А ты и поверила. Какая же ты недалекая… – Он хотел сказать более грубое слово, но сдержался.

Чихнул, даже не прикрыв нос рукой. Нехотя вымыл руки в раковине и надел халат.

– А свечу гасить? – пискнула медсестра.

– Не надо. Она горит в честь дорогого мне человека…

Слегка пошатываясь, направился в операционную.

На столе лежал бодрый пенсионер советских лет, еще не погруженный в общий наркоз, как многие другие, потому что не смотрел телевизор, а вместо него предпочитал ловить радио «Свобода» на приемнике «Тексан», привезенном из Москвы, с Митинского радиорынка. Щеки его, словно сито, пропускали через себя щетину, но глаза были как у ребенка, поверившего в то, что его, отведенного в детский сад, скоро оттуда заберут. Если бы он мог трезво мыслить сейчас, то сравнил бы близкую смерть с детским садом, который бывает или хорошим, или плохим, но всегда чужим, казенным и неудобным.

– Сколько продлится операция, товарищ хирург? – спросил пенсионер по возможности весело.

– Часа два-три… Может быть, больше, – ответил Рудик.

– Думаете, выдержу?

– А вы как сами чувствуете? – пробормотал хирург, бегло просматривая выписку из истории болезни.

– Думаю, что выдержу. Есть опыт.

Рудольф Валентинович оторвался от своих бумажек и поглядел старику прямо в глаза:

– Нет. Не выдержите. Я вас непременно зарежу.

– Что? – не понял больной, растягивая искусственную улыбку на синих обескровленных губах.

– Зарежу я вас, – громко повторил Рудольф Валентинович. – Шансов никаких. Ноль.

– Доктор шутит. – Медсестра попыталась сгладить неприятное впечатление от его слов, ибо ей показалось, что пенсионер после этого может написать в Минздрав или в Генеральную прокуратуру.