Юрий Арабов - Орлеан

– Я и сам знаю, что всё закрыто, – терпеливо объяснил дознаватель. – Но я ведь не об этом. Вот ты, положим, родишь, Наташа, от какого-нибудь честного мужчины…

– Чего? – не поняла она.

– Ребенка, – уточнил Василий Карлович, чтобы не было сомнений. – А душа твоя будет отягощена воровством. Как ты будешь сказки ему рассказывать, своему дитяте? Как в глаза посмотришь, как по головке погладишь?

– Для ребенка мужик нужен, – с отвращением напомнила Маркитантова, – а не козел в ментуре.

– А разве у тебя нет козла? – терпеливо продолжил допрос Василий Карлович. – Сколько у тебя их было, этих козлов-мужиков? Пальцев на обеих руках хватит, чтоб пересчитать?..

Наташка молчала, прислушиваясь к мыслям в горячем сердце. Потом зачем-то растопырила руки и подняла ноги, пытаясь растопырить пальцы на ступнях.

– Всего двадцать? – сосчитал Неволин. – Точнее, девятнадцать, потому что два пальца на ноге у тебя сросшиеся… Мало. Ты почти девственница.

Ноги ее были обуты в китайские босоножки из почти натуральной кожи, так что сосчитать предполагаемых кавалеров было делом примитивно арифметическим.

– Да не в этом дело, – сказал Мошкарев. – Последний в реанимации лежит. И случилось это именно в тот вечер, когда Маркитантова принесла с завода свои чушки.

– Что же случилось в тот романтический вечер? – поинтересовался дознаватель.

– Был нанесен удар по голове сожителя каким-то тупым предметом. Предположительно, чушкой или сковородкой.

– С тефлоновым покрытием? – уточнил Неволин.

Наташка, услышав неприличное словосочетание, только передернула плечами и оттопырила нижнюю губу.

– Чугунной лупила. Наотмашь. А тефлоновой у нее отродясь не бывало, – сообщил Мошкарев.

– И это всё? – осведомился Василий Карлович, испытав внезапно смертельную скуку.

– Почти.

– Что еще?

– После этого она принесла фекалии из нужника и обмазала ими холодильник.

– Снаружи?

– Изнутри.

Василий Карлович задумчиво забарабанил пальцами по столу. Поглядел на голую стену и пожалел про себя, что уничтожил портрет Фейербаха.

– Ну это уже родовое, – сказал он, – не видишь, у нее же вырождение написано на лице.

– Чего? – не поняла Наташка. – Чего говорите, не пойму…

– Мать и отец гуляли? – спросил он кротко.

– Какой отец? Вы чего?..

– Вот-вот. И я об этом. Всё. Садись в мое кресло!

Неволин порывисто встал и одернул на спине мятый пиджак.

– Ты что, не слышала? – переспросил он грозно. – Садись в мое кресло, говорю! Руководить будешь!

У Мошкарева от удивления отвисла челюсть. А Неволин насильно посадил Наташку за свой рабочий стол, вдавив в кресло, так что кости ее затрещали.

– Рабочий день с восьми тридцати до семнадцати тридцати. А когда на дознание выезжать, то много больше. Но ты умная, потянешь. Зарплата хорошая. Двенадцать тысяч включая надбавки. И помни о любви. О любви к подследственному. У нас – презумпция виновности в рабочие дни, а в выходные – презумпция невиновности. При такой жизни любой виновный может быть невиновным и наоборот. Уважай человека в себе. Слушай полонез Дзержинского в своем сердце…

– Огинского, – подсказал Мошкарев.

– Чистые руки, горячее сердце, холодная голова… – докончил Неволин, игнорируя его реплику. – Всем вам нужна любовь, дайте миру шанс…

Во время его филиппики глаза Наташки Маркитантовой всё более округлялись. Но когда она услышала о полонезе Дзержинского, то нервы ее сдали и она заплакала навзрыд.

– Пойдем отсюда, Мошкарев. Пусть она руководит, а нам здесь не место.

Василий Карлович вышел в коридор и, пропустив вперед лейтенанта, на всякий случай запер дверь своего кабинета на два поворота ключа.

– Зачем? – осведомился Мошкарев потрясенно.

– А затем, чтоб не сбежала. До конца рабочего дня еще два часа. Пусть сидит и вникает в суть дела…

Дознаватель заложил руки за спину, как ходят заключенные.

Направился через стеклянный коридор в пристройку, где располагались камеры предварительного заключения, сутулясь и опустив голову к земле. Плитки под его ногами были свежевымытыми, так что по ним было обидно идти. Но Василий Карлович нашел выход: он наступал только на черные, словно играл в шашки, а на белые не наступал.

Через пять минут он уткнулся лбом в железную мятую дверь.

– Открывай, что ли, Мошкарев.

Тот, все более удивляясь, отворил засов.

Неволин вошел в камеру, огляделся, глубоко вдохнул спертый воздух, потому что это был теперь его родной дом и следовало приручать его к себе, как собаку, – вот эти выщербленные стены должны полюбить его голову, когда он будет об них биться, а жесткие нары должны приспособиться к его сухопарому телу и принять его очертания, потому что сколько он будет лежать на них – неизвестно…