Михаил Варфоломеев - Цвет черёмухи

любит Егора? Катя ничего не ответила, но всё было ясно… И вдруг она сказала: "Я-то, может, и люблю его, а вот уж как он, не знаю. Ты тоже ведь его любишь?" — "Люблю, — призналась Надя, — только что я? Меня ведь и в расчёт брать не надо".

Сейчас, оставшись одна, Наденька горько сожалела, что сказала тогда эти слова. Но она их сказала потому, что всё чаще и чаще думала о том, что, конечно, она навсегда прикована к своему креслу! И всё же каждое свое утро она начинала с гимнастики. Проделывала упражнения два часа подряд. От этого у неё сильно развились руки, укрепился торс, ноги же по-прежнему оставались неподвижными. Она могла выпрямить их в коленях, могла встать, но сделать хоть один шаг ей не удавалось. Она стала замечать, что ноги её худеют… Всё её юное существо протестовало! Наденька не видя смотрела в свой дневник и думала, что если её любовь к Егору безответна, то жить не стоит. Она так и написала: "Жить не стоит, если в жизни нет любви!" Захлопнув дневник, Надя выехала из комнаты. Бабушка сидела на кухне и, задумавшись, смотрела в окно.

— Бабушка! — крикнула Надя. — Я не могу больше так жить! Ну зачем, для чего я живу, милая? Если это наказание, то за что? Скажи, может быть, ты знаешь? За что?!

Наденька разрыдалась, и Марья Касьяновна разрыдалась вместе с ней горько, как никогда прежде. Где-то далеко заворчал гром. Раскаты его приближались. Всё вокруг потемнело, стихло на мгновение и вдруг оглушительный треск, словно небо раскололось. Через всё небо от горизонта до горизонта с запада на восток стремительно пролетела ослепительная молния. Следом вторая, третья. Надей овладел ужас, её сковал страх перед всесильной и грозной природой. А небо всё сотрясалось от грома и молний, но на землю не упало ещё ни одной дождинки. И вдруг Надя стремительно выехала за дверь, потом за ворота. Она ехала к Егору.

Сомов, завороженный огненной пляской неба, сидел, не зажигая света, посреди мастерской, Лукерья убежала к тёлке, чтобы той было спокойнее с хозяйкой. Егор не увидел, не услышал, а почувствовал, что в дверях Надя. Он повернулся. Наденька бросилась к нему, забыв о кресле, и чуть не упала, но Сомов успел подхватить её на руки.

— Егор! Милый! Я так бежала сюда… Я бежала к тебе, сказать, что ты волен в своих чувствах! Понимаешь, милый мой, так нельзя любить, как я, нельзя! Это грешно и преступно! Любовь не должна быть эгоистичной! Если любишь — значит, любишь, и всё! Ведь правда? Вот бабушка меня любит и ничего же не требует взамен! И всякая любовь, она должна быть очень высокой! Она должна быть такой высокой, чтобы мы, даже если… Вот даже если бы захотели, не достали бы её! Она как солнце… И ты меня прости! И пожалуйста… Егор, у меня была Катя… Что делать? Ты её люби! Она очень… Если хочешь знать, я не имею права на любовь! Но как мне хорошо с тобой… Почему-то совсем не страшно. А когда тебя нет, мне ужасно страшно! Мне кажется, что я скоро умру! Но у меня был ты! И если я умру, был ты… — Наденька заплакала, уткнувшись ему в плечо.

За окнами всё стихло, и тут же сплошной лиловой стеной обрушился ливень.

После грозы на короткое мгновение всё жило тихой, спрятанной жизнью. Но выглянуло солнце, и омытый, заполненный озоном и испарениями трав воздух стал лёгким, запели птицы, а над островом выросла радуга.

— Воду пьёт, — сказала Надя, глядя на радугу. Она уже успокоилась, и только чуть побледневшее лицо её ещё хранило следы падавших слёз. — Егор, а почему ты никогда не рассказываешь мне о своей московской жизни? — вдруг спросила она.

— Не знаю.

— А ведь мне интересно, как ты добивался успеха, как жил.

— Всё это я могу уместить в одно слово — труд.

— У тебя бывали отчаяния?

— Да… Видишь ли, Надюша, я приехал в Москву, уже не имея родителей, а следовательно, и поддержки. Но я не пробивал себе дорогу локтями, хотя следовало бы. И когда признание получали пустые, наглые… Не хочется сейчас об этом говорить. Ещё не отболело. Но вот что всегда меня поддерживало, так это то, что я — русский человек, пришедший на эту землю, чтобы увидеть её глазами своего народа. Немного, да?

— Немного.

Надя замолчала. Видимо, никогда раньше ей не приходилось думать об этом.

— Егор, а ведь все эти люди, что нас окружают, и есть наш народ?

— Конечно.

— И мы сами есть часть его.

— И мы сами плоть от плоти его.

— Как это здорово! Послушай, так вот же и смысл жизни! Прибавить к имени народа ещё пусть негромкое, но и своё! Вот я часто бываю на кладбище. Оно очень старое, но каждая могила сохранилась. Там даже есть самая первая! И есть дата — 1689 год. Здорово, да? Дата есть, а имя человека стерлось. Я спросила одну бабушку: а кто там похоронен? Она ответила так, словно всегда знала этого человека: "Там-то? Так Никола Полуянов. Никола Хрисанфыч!" Стала я о нём узнавать. Оказывается, он первый срубил деревянную часовенку. И об этом помнят. Понимаешь, жил на земле Никола Полуянов! Добрый человек, русский.