Владимир Маканин: На первом дыхании

Я шмыгнул в метро и быстренько доехал до Курского вокзала. Очень люблю Курский. Я сел на подвернувшееся место и стал дремать. Сосед слева тут же попытался приладить голову на моем плече. Неподалеку гнездились цыгане. Но я не беспокоился, мой самораскрывающийся чемодан был пристроен у Бученкова.

Я подремывал и улыбался. Галька. Радость моя. Любовь моя. Улыбка моя. Ну, и все остальное тоже.

Когда я засыпал, я обычно думал либо о Гальке, либо о том, как спасти мир. Но в эту ночь я, конечно же, думал о ней.

Небо было светлое и ясное, как над среднерусским полем. Или над степью. И кажется, если вдруг оглянешься — будет пустота, ковыль, кони без седел. И небольшие круглые горки.

Но ничего этого не было и в помине. Город — и лишь дома, дома, дома. Башни. Глядятся как кубики, но тоже любопытно, и тоже манит к себе — люблю утро. Где б ни случилось.

Но это не значит, что утро любит меня. Утро началось скверно. Едва я явился, меня встретил начлаб — перехватил в коридоре. Хрен лысый. И уже было ясно, что он специально меня поджидал.

— Убирайтесь! (Он был на «вы» даже в эту трудную для него минуту.) Вы не будете у меня работать!

И он пустил петуха на высокой ноте:

— Трепач несчастный. Вон!..

Я еще не понял, что случилось, но понял, что оно — непоправимое, потому что непоправимое всегда чувствуешь. Лысый начлаб раскусил орешек. Пронюхал — и уже знал, что я устроился сюда из-за Гальки. А не из-за его научного имени. Такое не прощают. Конец. И вдруг стало его жаль. Это ж какая насмешка. Жить в занюханной авосечной лаборатории, вкалывать, уже ни на что громкое не надеясь, и вдруг однажды услышать, что твое имя знают в кукуевских степях. Это ж был праздник. Второе рождение…

Он орал. А я говорил себе — подожди жалеть дядю, себя пожалей. О себе подумай. Чужая печаль кажется невыносимее, но ведь это только кажется.

— Минутку, — сказал я. — Дайте мне хоть слово вставить. И дайте мне хотя бы неделю поработать. Как говорится, испытательный срок.

— Испытательный?

— Ну да.

— Считайте, что вы его не выдержали.

— Почему?

А он повернулся и ушел.

Галька сидела, не поднимая головы. Будто бы уткнулась в чертежи. Будто занята. МНЕ НАДО ПОДУМАТЬ, КАК ЖИТЬ ДАЛЬШЕ .

На меня даже не глянула. Не подходи — было написано на лице. И гримаса боли, гримаса страдания. Да, изменила мужу. Но если ты сунешься вновь, я расцарапаю тебе всю рожу, Это тоже было написано.

Она еще не знала, что меня вытурили. Сидела и переживала вчерашнее. А лицо — не оторвешься. Господи. Что ж это за лицо такое.

Я был на четвертом курсе. Она на три года младше, и лицо ее совершенно меня тогда не волновало. Еще не понимал, глупый был. На танцах. «Смотри-ка, кто это?» — «Кажется, первокурсница». — «Новенькая? Не может быть!..» И даже не помню, как я ее первый раз поцеловал. Это точно. Она мне сначала не очень нравилась. То ли на крыше целинного вагона. То ли после танцев. Не помню. Не представляю, где это случилось. А потом я ее как-то увидел в бассейне, и меня будто сшибли с ног.

Ивот, глядя на ее лицо (она все еще будто бы уткнулась в чертежи), я понял, что ничто в мою пользу не решилось. И ничего я не добился. Ни да ни нет. И если меня выкинули с работы, где же я буду ее видеть и где уговаривать. Звонить из автомата? Подстерегать на улицах?.. И тут меня охватила такая ярость, что я за себя испугался. И за Гальку. Тише, говорил я себе, тише. Спокойнее.

Я подошел к светловолосому коми.

«Отличная идея!.. Идея просто блеск!» — это он говорил сам с собой. Стоял в углу у кульмана и сам собой восторгался.

— Отличная идея!

— Тсс, — сказал я ему, приложив палец к губам.

Он тоже перешел на шепот:

— Что случилось?

— Это ты мне скажи, что случилось: кто меня продал?

— A-а. Был здесь один тип… — И он замялся.

Сообразил я не сразу. Если громышевские подхалимы, так их ведь двое. Один из них был коротышка — с громадной башкой и золотыми зубами слева. Этот мог выложить лысому начлабу с предельной простотой: «Олег?.. Да он же из-за бабы сюда приехал. Гоните его немедленно!» Второй — очень болезненный и очень сутулый. Кашлюн. У Громышева их и было двое. То есть в Москве двое. Они представляли фирму. Доставали приборы. И шлялись по институтам, заманивая недоумков вроде меня в кукуевские степи.

— Ты уверен, что их было не двое? — переспросил я.

— Уверен. Был один.

Я даже растерялся. Не знал, что подумать. И вдруг спросил: