Алексей Скрипников-Дардаки - Комната мести

— Ну, ничего, — подытожил благочинный, снова хлопнув меня по плечу, — не дрейфи! Главное, чтобы эту твою болящую мироносицу подальше упекли. Хотя оно и жаль бабу, польстилась на стригунка, он ее разбуравил, искусился, так сказать, а потом, аки агнец, шиш ей под нос сунул. Как в песне прямо: «Интеллигент любил красотку Нину, сломал ей граммофон и швейную машину, и кое-что еще…» Ха-ха! Как не по-мужски выходит, ась? Отче преподобный? Или под рясой, как говорят, греха нет?

— Есть, — вздохнул я, — надо мне все исправить.

— Смотри, исправлятель, — погрозил мне пальцем благочинный, — а то четками по зубам получишь. Видел я, с каким ваш отец наместник ходит, хрустальные, пижонские, как бусы у попадьи.

— А мне все равно, — махнул я рукой, — пусть выгоняют из монастыря, заслужил.

— Ну и куда ты денешься? В миру вертеться надо, а ты, окромя как паки и паки да кадилом звяки, звяки, ничего не умеешь. Пропадешь, сопьешься. Ладно, твое это дело, поступай, как совесть велит. Бог — он не бог ослов, то есть богословов, он к простому человеку ближе. Простит.

— Спасибо, отец Василий.

— Нечего мне спасибкать, — отмахнулся благочинный, — только вот что, к Никитосу не ходи. Знаешь, про таких говорят: борода Аврамова, а нутро-то Хамово. Хитрый он экспонат, да еще с какими-то самосвятами, катакомбниками спутался… Эх, дурная компания!

На этом мы и разошлись. А я продолжил поиски отца Никиты. Добротный кирпичный дом отца Никиты с гордой табличкой «Дом образцового обслуживания» утопал среди старых яблонь. Мое внимание привлекла припаркованная возле калитки черная «Ауди» с голубыми милицейскими номерами. «Видимо, у хозяина важные гости», — подумал я и нерешительно, помявшись пару минут, все же толкнул калитку. Она оказалась не запертой. Небольшой, но уютный двор Никитиного райка был засажен цветами: чайными розами, фиолетовыми колокольцами, незабудками, пряными ночными фиалками.

Я прошел по выложенной плоскими булыжниками дорожке к веранде с дремлющим на половике безухим котом, и постучался в дверь. Мне открыл сам отец Никита, высокий сухопарый старик в подстреленном ветхом подряснике, с длиннющей бородой-паклей, как у египетских пустынников, острыми нервными чертами лица и пронзительными васильковыми глазами.

— Добрый день, отче, я к вам.

— А вы еще кто? — задорно спросил Никита.

— Я священник, иеромонах из Успенского монастыря.

— А-а-а-а батюшка, батюшок, батюшочек, — с интересом глядя на меня, протянул Никита, — и каким это ветром вас ко мне грешнику занесло? Патриархейные попики ко мне нынче и не заглядывают, сектантом считают, боятся.

— Дело у меня к вам. Человек в беде, не знаю, как помочь.

— Да что мы на пороге-то стоим? — засуетился Никита — Проходите, отче, чайку отведайте, расскажите мне, выскажите все свои печальки-молчальки.

— Ох, какой хороший же священничек к нам убогим пожаловал, — не унимался Никита, пока я снимал туфли и шел по коридору в гостиную, — сладенький, сладенешенький, сладенек, а спинку-то ровно держи, паршивец.

— Что?

— Спинку, говорю, выпрями, а то такой молоденький, а уже, как селедка в бочке, согнулся. Все болезни от позвоночника.

— Болезни? Какие болезни?

— Такие, такие, такие! Плохие! Физические, духовные, греховные, — нетерпеливо затараторил Никита, — вот щас как дам по лбу — узнаешь.

— ???

— Шучу, шучу я. Послоботней будь, а то ишь, как напрягся, как в приемной у архиерея.

Стены большой светлой гостиной украшали лубочные панорамные картины на тему страшного суда и клетки с щебечущими канарейками. По середине стоял круглый стол, за которым сидели гости, грозного вида очень полный мужчина с побитым оспой лицом и бледная худенькая женщина в платочке.

— Садись-ка, родименький, — толкая меня стулом, сказал Никита, — сейчас чайку попьем. Или, может, кушать хочешь?

— Нет, спаси Господи, чайку.

— Мать Саломея! — закричал Никита во всю глотку — Саломея! Сюда шкандыляй, совунья ты глухая!

Где-то раздался грохот посуды, сердитое ворчанье, и в гостиную вбежала юркая старушка в белом апостольнике, вытирающая руки о фартук.

— Чаго кричишь-то, отец Никита? — буркнула мать Саломея, — вода у меня на кухне льется, не слыхать ничаго.

— «Чаго, ничаго», — передразнил старуху Никита, — гостю, вон, чайку устрой на травах, да шибче поспевай, а то уж целый час со своей посудой возишься!

— И не моя это посуда вовсе! — возмутилась монахиня — Сами понакушали тут с три обеда, а я, мол, виноватая!