Алексей Скрипников-Дардаки - Комната мести

Так на свет появились «Ублюдки с Манхеттена». Нежданно-негаданно меня отпустили. Нашлись какие-то неизвестные мне люди, потребовавшие пересмотра дела. Не знаю, откуда они раздобыли кучу доказательств, что мои родители якобы взаправду были изуверами. Я думаю, этим людям хотелось сделать из меня новый молодежный бренд — постготческий мрачно-восторженный голос, рассказывающий, что творится в темной комнате теней детского подсознания, и что кроме мести там ничего нет. Сутками напролет я должна была сидеть и сочинять все новые и новые сценарии, циничные, маниакально-депрессивные, отдающие шизофренией.

Мой французский издатель сказал: «Это будет новый молодежный сериал, этакий анти-беверли-хиллз. Всем давно пора понять: терроризм, Аль-Каида — смех, ужастики для домохозяек! Детские мозги давно взорваны, каждый ребенок — потенциальный шахид! Открывая твои книги, люди должны слышать „Бах!!!“ В моде слова, разлетающиеся, как гайки, гвозди и осколки!»

— Спасибо, Эшли, — сказал Жоанн — Когда мы сюда угодили, мне показалось, что Джакомо воскрес. Как Лазарь из гроба… Впрочем, наше затворничество отчасти и по вашей вине. В пятнадцатом веке вся Европа боялась долговязого священника из Зальцбурга или камюцкого монаха. По своему желанию они могли силою колдовства менять предметы. Человек держал чашку, а ему казалось, что это кусок мяса, они могли перемещаться в пространстве, все, что говорилось о них в их отсутствие, они знали и, подобно волхвам фараоновым, могли исказить любую правду до неузнаваемости. Я до сих пор боюсь Джакомо, вы, Эшли, боитесь правды, а вы, — обратился француз ко мне, — чего вы страшитесь?

— Зеркала, — ответил я.

— Хм, — задумался француз, — Вы боитесь своего отражения в людях или то, что люди отражаются в вас? Помните тот особый Аристотелевский взгляд, который пачкает зеркало кровяными пятнами? Кем же вы себя чувствуете? «Испачканным» или, наоборот, обладателем «особого» взгляда?

— Решать вам, — с улыбкой ответил я, — ведь согласно вашей теории долговязый Зальцбургский священник и камюцкий монах могли до неузнаваемости искажать реальные вещи. Откуда я, например, знаю, что вы — священник Жоан де Розей, а не блистательный кардинал Джакомо Аспринио? Может, труп Розея съели мухи в Сьерра-Леоне, а вас вовсе не сварили в ванной? А? Или вот Эшли. Может, она еще немного посидит в этой комнате, ее глаза нальются кровью, а вместо слов она начнет щебетать или кудахтать, как сумасшедшая Лора? Так что? Кто я?

— Расскажите сами, — попросил Жоан.

… Как помочь Вере, оказавшейся по моей вине в ужасном положении, я не знал. Единственный выход я видел в том, чтобы поехать к отцу Никите. Он знал Веру много лет, правда, после того, как она устроила погром в храме, выгнал ее, но, может, уже простил, может, понял, что перегнул палку и теперь хоть чем-нибудь поможет.

Приехав в райцентр, прямо на автовокзале я стал расспрашивать местных словоохотливых старушек, как найти дом иеромонаха Никиты, и тут, как гром среди ясного неба, на мое плечо рухнула тяжелая боцманская десница благочинного. Отец Василий приложил меня с такой силой, что я чуть не свалился с ног.

— Опаньки! — растянулся он в плутовской улыбке — Куда, отче преподобный, мантулим?

Придя в замешательство от неожиданности, я выпалил:

— К одной моей бывшей прихожанке приехал… рясу у нее забыл… стирать взяла и не вернула… д…д…дура! — я понял, что сморозил чушь, но было уже поздно.

— Знаю я твоих прихожанок, — подозрительно смежив очи, протянул благочинный, — слыхал, чай, какие у вас монасей-пузасей страсти-то во святой обители творятся, почище Санта-Барбары! Вся епархия только и говорит, как в праздник святой Троицы на тебя баба с ножом кинулась. Предупреждал я тебя, дурня, на рабочем месте романов с обожалками не заводить!

— Она сама ко мне прилипла, — начал оправдываться я.

— Гнать поганой метлой ее надо было, а ты лирику развел. Умный поп народ в страхе держит. Бога вон пусть любят, а батюшку боятся, понял?

— Не умею я в страхе держать…

— Ну, и дурак! Бабы, они строгость, кулак уважают. Вот я сам люблю по праздникам пригубить не в меру, привык еще со флота. Знаю — плохо. Борюсь. Иной раз по три дня к рюмке не прикасаюсь, да как здесь удержишься! Открываешь церковный календарь, а там чуть ли не каждый день красненьким выделен. То память одного святого, то другого, и всем, если не всенощное бдение, то полиелей положен, а значит уже праздник… Ну, сорвался я, так жена моя — тоже еще, дочь браконьера красавица Рита — с ножом на меня бросилась, чуть ли не матом крыла: типа алкаш подзаборный и так далее. Бабы трендеть горазды, как лесопилка, сам знаешь, наверно. Я ей говорю: «Слышь ты, мадам Ватерфляй, обрати свое брехало к мирным целям», а она пуще прежнего завелась, во всех смертных грехах меня обвинила. «Ну, — думаю, — попляшешь ты у меня. Устрою тебе усекновение всечестной главы отца Василия благочинного» На следующий день она в город лыжи навострила, а я в столешнице дырку пропилил, накрыл стол простыней и в ней тоже дырку прорезал. Курячьей кровью все вокруг полил для спецэффекту. Сижу. Жду, когда попадья из города явится. Гляжу — во двор заходит. Я шасть под стол, а голову-то в дырку и выставил, глазищи вылупил, язык высунул. Она зашла, увидела. Думал, сейчас в обморок брякнется, орать с испугу начнет, ан, нет. Вышла во двор, да как заорет: «Люди добрые! Батюшка благочинный до белой горячки допился! Что же я с сумасшедшим делать-то буду!» Два месяца со мной не разговаривала, дурында…