Алексей Скрипников-Дардаки - Комната мести

— Эй, поп, хочешь девочку недорого?

— Что?! — от ужаса я поперхнулся чебуреком.

Передо мной стоял возникший неизвестно откуда двадцатилетний бритый парень в спортивном костюме. Он весело подмигнул мне.

— Что, вы! Я, я, я не поп, — затараторил я кретинским сорвавшимся голосом, — и не мешайте мне обедать. Идите, отстаньте, извините…

— Ладно, поп, — ухмыльнулся парень и пошел к другой стойке, за которой грузный пожилой мужчина остервенело рвал зубами воблу.

Мне показалось, что на меня все смотрят. Я выскочил из «вертепа разврата», мое сердце заходилось от бешеного стука, ноги подкашивались. Дворами я побежал обратно к туалету, где заперся в кабинке, снова напялил на себя рясу, сел на толчок и разрыдался.

Буквально через день случилось еще одно потрясшее меня событие. В нашем монастыре жил незаметный, тихий, до болезненности скромный человек — иеродьякон Викентий. Благодаря очень маленькому росту и худобе он походил на ребенка, перепрыгнувшего пору взросления и сразу состарившегося. В монастыре он жил два года, а до этого работал инженером в каком-то НИИ. Сейчас отец Викентий нес послушание при коровнике, находясь в нем практически круглосуточно. Несмотря на то, что у него, как и у других насельников обители, имелась благоустроенная келья в братском корпусе, он предпочитал спать на соломе возле своего скота. Вместе с Викентием по четвергам мы должны были совершать литургию для паломников в малом Свято-Андреевском храме монастыря. В этот четверг было все, как всегда. Викентий пришел в алтарь, попросил у меня благословения, облачился в свои дьяконские одежды и встал по правую руку от меня. Началась литургия, все шло своим чередом, когда вдруг во время самой важной кульминационной части богослужения — евхаристического канона — Викентий стал на цыпочки, приблизил губы к моему уху и прошептал:

— Отец, помогите мне, я больше не верю в Него.

— Успокойтесь, — сказал я, недоуменно взглянув на иеродьякона, — давайте поговорим после службы.

— Я не могу, — жалобно произнес Викентий, — не могу лгать Ему, что верю в Него.

— Отец Викентий, — повысил я голос, — в самом деле, вы что, перемолились или перепостились? Давайте закончим службу и тогда спокойно все обсудим.

Из глаз иеродьякона полились слезы. Кое-как, с горем пополам он дослужил со мной литургию, разоблачился и ушел. Больше в монастыре я его не видел. Слова Викентия поразили меня в самое сердце. Ведь я тоже лгу! Но боюсь признаться в этом не то что другим — даже самому себе. Внешне благообразный, кроткий, ряженный в черные тряпки, а внутренне раздираемый страстями, я чувствовал, что движусь к саморазрушению, концу, что скоро моя непутевая жизнь сделает резкий крен, перевернется, наполнит свои забитые прогорклым зерном трюмы не святой, но гнилой и, как ни парадоксально, очищающей водой.

Эконом монастыря поручил мне упорядочить монастырскую библиотеку, и я спрятался, сбежал в мир книг, но не только духовных. В подвале я обнаружил полусгнившие, поеденные мышами картонные коробки, а в них книги, многие из которых пришли в полную негодность. Достоевского и Куприна съели почти полностью, оставив лишь твердые картонные обложки. В относительной сохранности находились Лесков и Оскар Уайльд. Остальные коробки были забиты советской фантастикой и журналами «Наука и религия» за семидесятые годы. Эконом рассказал мне, что одна усердная прихожанка нашей обители переписала в дар монастырю квартиру своей покойной матери. Вместе с квартирой отошла мебель и книги, которые из-за своей «светской» никчемности были брошены умирать в сырой подвал. Жечь их не решились, а вот книгам убитого в девяностом отца Александра Меня не повезло. Наместник монастыря признал их идеологически вредными, «еретическими», «еврейскими» и благословил отправить в печку. В нашей библиотеке выжили «имка-прессовские» Библии и «сугубо канонические» авторы девятнадцатого века, жития святых и всякие байки из склепа вроде мытарств блаженной Феодоры. Тайком я перенес уцелевшие книги к себе в келью и начал взахлеб читать. Я решил больше времени проводить наедине с найденным сокровищем, но обстоятельства положили конец моему тихому, безмолвному житию.

Наступила долгожданная щемяще радостная Троица. Храм украсили березовыми ветками и устелили свежескошенной травой. Накануне вечером вместе с остальными игуменами и иеромонахами я участвовал в праздничном всенощном бдении. Под торжественные полиелейные славословия, исполняемые братским хором, мы, облаченные в парчу зеленых риз, жречески чинно вышли царскими вратами из алтаря на середину храма, залитого светом паникадил. Молоденький иеродьякон с орфическими печальными глазами на малокровном андрогинном лице вскинул звонкое позолоченное кадило, исторгающее густые дымные ленты византийского аромата и начал каждение храма.