Роман Литван - Убийца

— Ждать? — с тоской спросил Витька.

— Ладно, братцы, беру на себя, — сказал Валя. — Еще чего, ждать. Ты ж точно не скажешь?

— Нет. Она как когда.

— Ну, значит, тогда считаем — оно лучше. Сама откроет. А так, чего с дверью делать? Вышибать? Все фраера сейчас дома сидят. У телевизора. Понял?

— Я не знаю, — сказал Алик. — Я ее всю жизнь видел.

— Да ничего мы с твоей кралей не сделаем. Запрем в сортире.

Саньке это показалось смешным, и он засмеялся, испуганно посмотрел на взрослых, но увидел, что, глядя на него, смеются Валя и Алик, и закатился весело.

Один только Витька корежился на стуле, и на лице у него было выражение мученика.

Бетонные стены.

Пятиметровой высоты стены. Представить себе такую деревню, ты к ней подходишь, и вместо заборов, садов, огородов, домов с окнами — бетонные стены словно до неба, за которыми все спрятано. Идешь по улице: ни деревца, ни крика петуха, ни колодезного сруба; справа и слева, нескончаемо уходят вперед однообразные серые стены, ты идешь как по туннелю, гулко отдаются одинокие шаги, страшно. Не видно человека, лишь кое-где замечаешь грязные следы его пребывания: похабная надпись на стене, мусор посреди дороги, зловонное, протухлое тряпье и объедки... Одиноко, и трудно становится дышать. В страхе оборачиваешься назад, озираешься по сторонам, кажется, кто-то притаился рядом, враждебный и жестокий, страшно увидеть его, но и страшно, что он бросится на тебя неожиданно, и озираешься поспешно, чтобы увидеть. Никого нет, но жуткое ощущение усиливается, оно не проходит, и ты, теряя почти сознание, начинаешь судорожно и страстно желать, чтобы появился кто-нибудь, все равно кто, пусть хоть какой угодно, но живой человек; неизвестная беда мерещится, и ты начинаешь желать ее, только пусть она, наконец, свершится, все, думается, легче, чем это ожидание скрытой опасности.

Серый бетонный туннель, неба не видно. Где люди? Идешь, идешь между двух стен: и слух, и зрение придавлены мертвящим однообразием, нет жизни. И это деревенская улица? Жители сидят в своих бетонных коробках, никто не может заглянуть в соседний двор, увидеть перспективу домов и деревьев, и поле за домами — вот так деревня!

Замираешь с ужасом, тебе не смешно. Предчувствие сжимает тебя.

«Какое предчувствие?.. Предчувствие...» Евгений Романович открыл глаза, которые все еще видели безжизненное пространство и человека, в нем заключенного, сон продолжался для него как вторая реальность — разве так бывает в деревне? — и он смотрел в потолок, в стены своей комнаты, мучительно напрягая мозг, потом пошел на кухню, в туалет.

Когда умытый и одетый, и сытый, он вышел на лестницу и стал спускаться пешком, на ободранной, с отколотой, исцарапанной штукатуркой, стене обнаружилась похабная надпись из жуткого сна, или, может быть, здешняя надпись попала к нему в сон; он оторопело рассматривал мерзкие слова, перечитал несколько раз, с таким видом, словно перечитывание позволяло ему проникнуть в самую суть человеческой тайны, глубокой и тяжелой, проявлений жизни, смерти, вечности. Еще ниже стояло вонючее ведро с отбросами, ступени целого пролета были замусорены окурками сигарет и плевками какой-то ночной компании. Он поспешил выйти из подъезда.

Гуляя по городу, обедая в случайной столовой, Евгений Романович ожидал назначенного времени; он смотрел на сумасшедший транспорт, спускался в подземные переходы, глотал непривлекательную пищу, постоянно ощущая себя в своем сне, в той удивительной, замурованной в бетон деревне, — и ждал, ждал, пытаясь не нервничать, не торопить время. Но уж очень оно тащилось по-черепашьи. Наконец, в условленный час он нажал на кнопку звонка на пятом этаже, дверь отворилась, и он увидел Лену, которую до этого мгновения он всего лишь дважды слышал по телефону. Ответственный момент: она быстро скользнула глазами по его лицу, натянуто улыбаясь и делая вид, что совсем не смотрит, он, в свою очередь, не мог оторвать своего взгляда от ее лица; потом он сообразил, что смущает ее, получается нахально, как будто он рассматривает оценивающе, сам смутился и отвел в сторону глаза.

— Лена?.. Здравствуйте. — Они уже шли из прихожей в комнату. Он протянул цветы. — Вот, пожалуйста.

— Спасибо. Садитесь, где вам удобно. Цветы красивые. — И она их бросила на стол. Евгений Романович не посмел заикнуться о воде и кувшине. Она вдруг сказала не к месту: — Ох уж, мой папа, — и передернула плечами.

Он понял, что она имеет в виду. Искусственность их знакомства претила ему не меньше.