Людвик Ашкенази - Детские этюды

— А когда же будет золотой колодец? — раздался вопрос.

— Садись, — велела Стаза, — а мы тебе закажем пирожные с кремом. Правда, он любит пирожные с кремом? Или закажите ему компот из ревеня.

Она придумала ещё множество разных блюд.

— Хорошо, — миролюбиво сказал Человечек, преисполненный великодушия тех, кто добрался до цели. — Мы поедим, а потом пойдём к золотому колодцу. — И робко спросил: — А какая вода в колодце? Ведь золото бывает совсем разное. Может, вода зелёная? А то ещё бывают высохшие колодцы, и на дне у них песок…

— Закажите ему блинчики с творогом, — сказала Стаза. — Правда, он любит блинчики с творогом?

— Я хочу видеть золотой колодец, — настойчиво произнёс Человечек. — И вообще зачем мы тут сидим? Я не хочу блинчиков, я хочу золотой колодец…

— Да ведь это и есть «Золотой колодец», дурачок, — сказала очень удивлённая Стаза. — Просто так называется ресторан.

Нам принесли шницели и пиво.

— Что это с вашим ребёнком? — продолжала удивляться Стаза. — Ты посмотри, как здесь красиво… Вы уже давали ему пиво? Или он пьёт лимонад?

И она ещё раз упрекнула нас, что мы не заказали компот из ревеня. Официанты разносили супы и кнедлики с салом. Все ели, пили, и никто не видел, как сверкала на краю белой тарелки маленькая капля — ну точь-в-точь детская слеза.

Мы гуляли вдвоём в Страшницах. Неподалёку от крематория стояла похоронная машина. В ней стоял гроб.

— Папа, — спросил Человечек, — это автофургон, правда?

— Да, — ответил я, — автофургон.

— А что он развозит?

— Покойников, — отвечаю.

— А что такое покойники?

— Мёртвые, — сказал я.

— То есть когда человек умирает?

— Да, сынок.

Он опечалился. Долго смотрел на погребальную машину, потом говорит:

— Папа, а где он лежит?

— Кто где лежит?

— Ну, покойник, — прошептал он.

— В кузове, — сказал я.

— В самом кузове?

Машина стояла чёрная, мрачная. Человечек ощутил страх перед смертью. Он посмотрел на меня очень испуганно и спросил:

— И каждый должен умереть?

— Каждый, — сказал я, — каждый, сыночек. Таков удел человека.

— Но ты умрёшь раньше, чем я? — спросил он с надеждой в голосе.

Я его утешил, сказав «да».

— Ну, пошли, — сказал я потом. — Свернём налево, там есть лужайка, а на ней растут ромашки и маргаритки.

— Папа, маргаритки тоже умирают?

— Или знаешь что, давай купим мороженое. Да не смотри ты на этот автомобиль…

Но он всё смотрел и смотрел и уже в полном отчаянии спросил:

— А покойнику обязательно лежать в кузове?

— Обязательно, — ответил я. — Какое ты хочешь мороженое? Сливочное?

Он всё стоял и смотрел: он едва не плакал.

— Папа, проговорил он наконец, — а можно мне, когда я умру, сесть рядом с шофёром?

— Можно, — говорю я, — конечно, можно. Только разговаривать с ним нельзя, это запрещено правилами уличного движения.

Он обещал молчать. И он очень обрадовался, даже подпрыгнул.

— Пойдём, сказал он, — нарвём ромашек, сделаем букет. Пока мы живы. А может, и кузнечика поймаем.

С тех пор он не боится смерти.

Я тоже не боюсь.

Раз нам разрешат сидеть рядом с шофёром…

Букет мы нарвали большой и красивый. Из ромашек, маргариток и одного лилового колокольчика.

А мороженое мы ели клубничное.

Мы чудесно провели время.

Скажете — благо писателю, который может в любой момент подозвать своего героя. Я имею в виду не то хрупкое, абстрактное существо, с которым художник общается один на один в глубоко духовной области, недоступной публике, а живого, взмыленного героя, который гоняет под окном на самокате и которому всегда можно крикнуть:

— Ну-ка, поди сюда, герой!

И герой, если он хорошо воспитан, является.

— Послушай, — сказал я взволнованно, — Я тебе прочитаю, что я написал, это о тебе. А ты мне скажешь, как тебе понравилось.

Мы стали читать — это было всё равно что идти по знакомой улице. Уродина, маленькая ночная серенада, золотой колодец, ангелок, серебряные бумажки, художница, которую мы видели на вырубке…

Потом мы оба молчали: писатель — умилённый своим произведением, герой — утомлённый слушанием. Мы долго разглядывали друг друга, как двое незнакомых людей, и вдруг мне стало казаться, что между нами стоит кто-то третий. Кто-то ещё был там, — правда, он совсем не мешал.