Ольга Грушина - Жизнь Суханова в сновидениях

Весь оставшийся день он бродил по своему опустевшему королевству, словно призрак самого себя, прежнего. Должность потерял, сына потерял, дочку потерял, твердил он, и голос его скользил вверх и вниз по шкале безысходности, от еле слышного шепота до яростного крика, сопровождаемого ударом кулака в стену. О должности он больше не думал, но его дети — дети, которых он недопонял, которых не наставил на верный путь, — его долг, его наказание… Ему невыносима была мысль о собственной слепоте — все эти годы он так гордился Василием, сладкоречивым мальчиком с холодными глазами, и так осуждал Ксению за ее колкости и незрелые декадентски-мрачные стихи; между тем Василий унаследовал от него все самое плохое, а Ксения — все самое хорошее, но он не остановил сына и не помог дочке, а сейчас было уже слишком поздно, поскольку дети ушли от него так далеко, что ему их было не догнать. Он потерпел крах — упустил их обоих.

А потом на него навалилась усталость, усталость неимоверная, от бремени прошлой и настоящей вины, и теперь он желал лишь одного: собрать все свои бесчисленные поражения, свою несостоятельность как искусствоведа, как отца — и на этом перечень неудач не кончался, — да, собрать их все воедино и принести Нине и, бросив их к ее ногам, ей на суд, просить о милости, просить об отпущении грехов… Сейчас, как никогда ранее, она была нужна ему рядом. Неслушающимися руками, то и дело попадая пальцами мимо нужных цифр, он набрал номер дачного телефона, услышал ненавистный сигнал «занято», повременил минуту-другую, набрал снова. На этот раз, затаив дыхание, он вслушивался в удаленное дребезжанье протяжных гудков. Никто не отвечал.

Вздыхая, он поднялся и медленно обошел безмолвную квартиру, повсюду ища и находя желанные отголоски ее присутствия: заграничные модные журналы, разбросанные по диванам и оттоманкам; одинокую домашнюю туфельку, высунувшую из-под стула свой розовый шелковый нос; оставленную на бортике ванны маску для глаз, сохранившую легкий намек на ее черты… Однако недавние следы Нининого присутствия не принесли ему ожидаемого успокоения, и он вскоре поймал себя на том, что движется все быстрее и дышит все чаще в погоне за ее тенью, ибо за всеми ее брошенными, забытыми вещами он внезапно обнаружил признаки несвойственной ей рассеянности, а возможно, и скрытого неудовлетворения. На книжной полке валялись рубиновые серьги, на подоконнике сохла персиковая косточка — необъяснимые, настораживающие проявления неряшливости; и, по мере того как его внимание обострялось, в памяти растревоженным пчелиным роем принялись жужжать детали прошедших дней — детали, казалось бы, мелкие, но на удивление настырные. Ему вспомнилось, как она рассеянно смотрела в окно и на лице ее было отсутствующее выражение, а по подбородку стекал сок персика; когда они встретились глазами, ему почудилось, что он успел увидеть блестевшее русалочье тело, нырнувшее с испуганным взмахом хвоста в зеленые воды ее отчужденного взгляда. Вспомнил он и ее безучастность за общим столом, и постоянные мигрени, и то воскресенье, которое она провела в постели, зачем-то унизав руки браслетами, словно для выхода — то самое воскресенье, осознал он вдруг, когда возлюбленный Ксении прокрался к ним в спальню и, никем не замеченный, похитил все его галстуки… Вдоль его позвоночника вкрадчиво пополз холодок. Быть может, она дремала и не проснулась на грохот открываемых и закрываемых дверец шкафа и шум срываемой с вешалок одежды — она, которая всегда спала необычайно чутко?

Застыв на месте, он стоял без движения, охваченный внезапным страхом, что потеряет и ее. Страх этот, конечно, не имел под собой никаких разумных оснований: разве двадцать восемь лет супружеской жизни не служили тому достаточной гарантией? Пусть ее и не было дома тем воскресным полднем — разве она не могла выйти купить чего-нибудь сладкого к чаю или заглянуть к соседке?

Но после стольких потерь, проносящихся ураганным разрушением сквозь его сердце, он чувствовал, что уже ничто не мог принимать как должное, словно опасался еще больше прогневать некое завистливое божество своей самодовольной уверенностью. И если вдуматься, ехидно подзуживал внутренний голос, возможна ли в таких делах полная уверенность? Готов ли он поручиться за прочность их отношений, знает ли внутренние побуждения некой Нины Сухановой? Ее всегда не так легко было понять, и он давно взял за правило оставлять ей маленькие островки неприкосновенности, не требуя объяснений частому молчанию, не выискивая скрытых причин ее взглядов, жестов и даже отлучек, привычно оправдывая все неясности тайнами ее неповторимой женской души. Но сейчас, впервые за все эти годы, его стали одолевать сомнения. Ему подумалось, что, по мере того как недоговоренности между ними множились, самая суть Нининой жизни незаметно начала от него ускользать, пока он не потерял всякое представление о том, как она мыслит и чем занимается. Речь, естественно, шла не о походах в музеи с мнимыми родственниками и не о посещении театров со светскими подругами — ни то ни другое не было для него секретом; однако в промежутках между подобными мероприятиями образовывались бесчисленные ежедневные зазоры и несостыковки, достаточно узкие, чтобы остаться незамеченными, и вместе с тем… вместе с тем…