Ольга Грушина - Жизнь Суханова в сновидениях

Ну конечно, радостно подумал Анатолий Павлович и с едва заметной улыбкой тем же путем выплыл из окна.

Какое-то время он лежал без движения. По лицу ползла широкая полоса солнечного света, и по ее яркости он заключил, что час уже не ранний — десять, наверное, а возможно, и ближе к одиннадцати; однако открывать глаза он не торопился, потому как наслаждался праздностью: может ведь человек, еще не вполне пробудившийся ото сна, понежиться в собственной постели субботним утром (тут в сердце кольнула безотчетная тревога, но он ее решительно отогнал), да-да, имеет полное право поваляться летним утром в свежей пижаме, никуда не спеша и ни о чем не волнуясь, предвкушая безмятежный выходной. Он уже почти совсем проснулся, но по закоулкам памяти еще метались призрачные создания из его недавнего и притом самого невообразимого сновидения, в котором каким-то образом были замешаны искалеченный ангел в звериной клетке, незнакомец, из головы которого родился надутый воздушный шар, и толпа хиппарей и рокеров, устроивших возмутительный шабаш не где-нибудь, а в его собственной гостиной. Еще одурманенный спросонья, он поразился, что его обычно не склонный к фантазиям ум способен на подобные кошмары.

В квартире громко и настойчиво начал звонить телефон. После каждого звонка наступала пауза, всякий раз подающая надежду, что трезвон наконец прекратился, но следующий звонок, мучительно протяжный, не заставлял себя ждать, наполняя его виски отголосками головной боли, в которой он только сейчас отдал себе отчет. Ворча, он вслепую потянулся к прикроватной тумбочке, где всегда стоял телефонный аппарат, и, не обнаружив его на месте, разлепил веки — и сделал целый ряд открытий. Лежал он не в спальне, а в гостиной, с трудом втиснувшись между подлокотниками небольшой декоративной кушетки. Спал он, как оказалось, в костюме, на который теперь нельзя было смотреть без содрогания. В спертом воздухе завис тяжкий запах ладана, во рту стоял вкус разложения. Что до субботнего утра, то утро давным-давно кончилось — часы на противоположной стене показывали половину второго; и, вполне вероятно, это была вовсе не суббота. На журнальном столике, по соседству с надрывающимся телефоном, валялась кучка жалких тряпок, при ближайшем рассмотрении оказавшихся бывшим предметом его гордости — его некогда завидной коллекцией галстуков.

И конечно, он все это знал, знал в самый первый миг полупробуждения, угадывая правду каждой клеткой своего ноющего, отравленного тела, постигая ее каждым болезненным ударом сердца, — и, зная, все равно попытался убежать как можно дальше, спрятаться испуганным ребенком в мягком забвении затянувшегося сна, ибо сон, по крайней мере, обещал покой, сон, по крайней мере, не преследовал его кошмарами, ставшими теперь его явью, его жизнью. Но жизнь настигла его, навалилась и, хищно дыша ему в лицо, требовала, чтобы он встал, и ответил на телефонный звонок, и извинился перед несправедливо обиженной Валей, и посмотрел в глаза дочери, которая связалась с безумцами и наркоманами, а возможно, и сама пристрастилась к наркотикам…

Спотыкаясь, он бросился с кушетки, рванул трубку телефона.

— Ну наконец-то! — бодро затараторил Пуговичкин. — Я уж волноваться начал. Слушай, как я рад, что ты решил оставить Шагала без изменений. Вот увидишь, тебе понравится номер, вчера сверстали, такая красота — на обложку мы «Автопортрет с Музой» поставили, а на развороте…

— Ну-ну, — перебил Суханов, — значит, суббота все-таки была вчера.

Наступило краткое молчание. Он зарыл руки в ворох запятнанных, мятых, безнадежно испорченных галстуков, принялся обматывать их мертвый шелк вокруг пальцев. Почему-то разногласия по поводу Шагала не занимали его больше: их заслонили другие, неимоверно более важные вопросы. Он ощущал, как все его существо полнилось единым, мощным чувством — горем по вещам отложенным, и забытым, и не востребованным вовремя, и, видимо, потерянным навеки, — и рядом с таким горем мелочному раздражению места быть не могло.

— Анатолий Павлович, как ты там? — неуверенно спросил Пуговичкин. — Голос у тебя… странный.

— Это спросонья, — объяснил Суханов. — Вчера наркотиками накачали.

Его память о событиях прошлой ночи на неком туманном распутье растворялась в зыбком, мерцающем, волнующем дурмане, где он преклонялся перед каким-то отжившим божеством среди торжественной гулкости собора и где его прошлое и настоящее путались и сливались; но он помнил, как после ему саднило шею от жесткого ковра, как давило на него беспомощное унижение и как Ксения склонялась над ним и умоляла, умоляла простить ее… Он подумал, что не знает, какой увидит ее сегодня — все ли еще смиренно кающейся или же упрямой и отчужденной, такой же неприступной, как всегда.