Людвик Ашкенази - Эх, Габор, Габор...

И он видел, как тянет руку Габор маленький, в то время как сам он тяжело садится на место.

Ведь, как к вечному пламени знания, должно ребёнку тянуться к отцу, и отец должен утолять эту жажду, освещать ему вселенную светом своего разума.

— Ой-ой-ой! Ой!

Счастливы родители, если писали они уроки в тетрадках, чьи страницы давно пожелтели, истлели и рассыпались в прах. Мудро ли это — чтоб дитя видело отметки отца, тем более если он не первая скрипка в классе?

Как завидовал Габор большой всем, кто умилённо вспоминает о поре своего детства — им-то не нужно подтверждать свои воспоминания пятёрками в табеле или книжками за хорошее поведение! Но оба они, он и его сын, окунают перья в одну чернильницу, читают по одному букварю и слушают один девичий голос, который произносит строго: «Габор большой не знает? Ну, так Габор маленький…»

И Габор маленький, конечно, всегда знает ответ.

В конце концов Габор большой родился, женился и спокойно может умереть, вовсе не зная, что через Моравские ворота течёт к северу Одра, а к юго-западу Бечва. Ну, что бы случилось, если б, допустим, он не узнал об этом? Да ничего. Текла бы Одра к северу? Текла бы. А Бечва на юго-запад? И не думала бы своротить с пути.

Печально глядел Габор большой на раскрытые страницы и молчал. При чтении буквы разбегались у него перед глазами, как овцы, на смуглом виске вздувалась синяя жилка, а в чёрных глазах отражалась пустота. Тикали ходики, и Габор большой потихоньку потягивался. Легонько потрескивали суставы. А иногда он опускал веки и засыпал сном заключённых, сном кутил или слишком неистовых любовников, отсыпающихся на собраниях. Он причмокивал во сне, будто лакомясь чем-то. Но чем может лакомиться человек во сне, который через минуту прервётся?

Ну, ладно. Есть на свете Моравские ворота. Самая высокая вершина в Ждярской цепи называется «Девять скал». Разве Габор большой — альпинист? Нет.

Маленький Габор дёргал отца за рукав, тот невинно озирался и спрашивал:

— Тебе чего?

— Папа, не спи! — говорил сын.

— Как тебе не стыдно! — отвечал отец. — Это я-то сплю? Эх ты!

Хуже всего, конечно, было во время опроса.

— Габор большой — к доске! — ласково произносила Славка Маржинкова.

В ту же минуту чья-то рука словно опускала занавес над всем тем, что Габор знал. А этого было немного — хватало и маленького занавеса. И в голове у Габора воцарялись холод, и тьма, и пустота. Да ещё мелок всегда крошился в пальцах…

— У Анички на сберегательной книжке было пятьдесят крон, — диктовала чистенько вымытая Славка Маржинкова, — дедушка подарил ей ещё сорок крон. Аничка положила их на книжку. Сколько же стало у неё денег?

— Простите, — спрашивал Габор большой, — а в какую сберкассу она положила?

— Габор, это ведь неважно, — говорила Славка Маржинкова. — Не задерживайся, считай.

«Эта Аничка, — думалось меж тем Габору, — наверное, молодая, раз у неё жив ещё дедушка, и она, наверное, красивая, коли он подарил ей сорок крон».

Потом он вспомнил некую Анни — она служила у мудрого раввина Мошелеса в Кошице, а потом перешла в иудейскую веру и научилась делать отличное ореховое печенье «макагиги». Она впускала Габора через чёрный ход, кормила его этим самым «макагиги» и всё допытывалась: а ничего тебе, что я теперь еврейка?

Потом Габор большой старался припомнить вкус «макагиги»…

Славка Маржинкова говорила:

— Габор, пожалуйста, не будь таким рассеянным. У Анички на книжке было пятьдесят крон. Дедушка дал ей сорок. Ну? Пятьдесят плюс сорок… сколько?

Габор маленький подсказывал с места, и все образованные цыгане тоже подсказывали.

— Не подсказывай, Габор маленький! — говорила Славка Маржинкова. — Большой Габор, как тебе не стыдно?

И здоровенный мужчина у доски покорно улыбался.

Кончалось всегда одинаково. Габор большой отправлялся на место, а Славка Маржинкова восклицала:

— Ну так, Габор большой не знает. Пожалуйста, Габор маленький!

Тут большой Габор забывал о горечи поражения и сияющими глазами следил за торжествующей рукой сына, так быстро, так легко и так весело водившей по доске белым мелом; и вскоре всем становилось ясно, что если у Анички было накоплено пятьдесят крон, да дедушка дал ей сорок, то вместе, конечно, получилось…

«Лакатош! — с гордостью думал о сыне большой Габор. — Ой, великий он будет учёный…»