Людвик Ашкенази - Эх, Габор, Габор...

Быть может, это было так потому, что он лежал на животе и ел шкварки. Хлопать он, правда, не мог, но нужны ли аплодисменты виртуозу, когда он видит глаза своей публики? И впивает их блеск?

— Папа, а кто выдумал скрипку? — спрашивал малыш виртуоза в паузах.

— Скрипку выдумал я, — говорил большой Габор. И какое-то время оба верили этому.

Зелёные лакатошевские искорки вспыхивали ласковым блеском.

— Папа, иди сюда и ляг на живот, — просил маленький Габор. — Я расскажу тебе, что было, когда тебя не было. Постучала в окно кукушка, а я ей говорю: «Войдите, пожалуйста, пани Кукушка. Мы бедные цыгане, но для гостей бережём самое лучшее».

Потом он засыпал.

Большой Габор ложился к нему так, чтоб чувствовать подбородком его волосики. Ноги у Габора маленького были теплее, и Габор-старший согревал о них свои большие, холодные.

Это было давно, очень давно. Где тот смоляно-чёрный омут? Ой, Якубовице, Якубовице…

Теперь Габор большой работает на строительстве металлургического завода и живёт в белом доме с центральным отоплением. Работает он в образцовой бригаде мастера Йозефа Теребы, он — член профсоюза и ударник. Его фотография второй уже раз выставлялась в витрине крупнейшего магазина в Остраве, и Габор маленький тайком бегал смотреть на неё. Возвратившись, рассказывал:

— Папа, я слышал, одна женщина говорила: какой красивый цыган, Пепоуш!

— А ещё что ты слышал?

— Я слышал, как поёт крапивник.

— Крапивник? В Остраве? Это кого же ты обманывать вздумал, негодник? Отца?

Опять хорошо жилось обоим Габорам. Позволяли себе удовольствия, какие могли, а какие не могли — об этих беседовали. Утешали друг друга, как оно и полагается. Габор большой не рыгал больше за столом, а Габор маленький сморкался в носовой платок.

За окнами горели карминные зарева Остравы — было в них что-то адское и что-то праздничное. Габор маленький боялся по ночам этого сияния. Как все лесные гномы, он чувствовал суетность города и суету его. Ему не хватало пенья первых петухов, и потому иногда он сам кукарекал по утрам. Потом они приобрели будильник, но это уже было заслугой Славки Маржинковой, основательницы школы, девушки большого личного обаяния.

Вообще-то Славка Маржинкова не кончила высшего учебного заведения. Отец её был нотариус и происходил из почтенной старой пражской семьи. Славка ненавидела фарфор — она завела себе алюминиевую кружечку и пила из неё кофе утром, а вечером чай.

Потом она влюбилась в студента-болгарина. В один прекрасный день нотариус, доктор юридических наук Маржинек, выставил её из дому за то, что болгарин оккупировал ванную и вычистил зубы щёткой нотариуса.

Тогда Славка Маржинкова порвала со своим буржуазным прошлым, с педагогическим институтом и с Прагой и уехала в синей рубашке Союза молодёжи на стройку, решив построить свою жизнь совсем, совсем иначе.

Так она и поступила. Поселилась она в крохотной комнатушке, на стенку повесила портрет Хемингуэя и репродукцию Шагала. Порой, перед тем как лечь спать, она думала, что не прочь бы теперь ещё и постряпать что-нибудь для кого-нибудь и что в чемодане у неё лежит новый передник…

Но всякий раз она изгоняла такие отсталые мысли и в конце концов решила устроить школу для неграмотных цыган.

У начальства Славка Маржинкова нашла полное понимание. Её первые визиты были для директора Голуба просто развлечением. Он любил тешить взор созерцанием хорошеньких девушек и знал, что не всегда ошибётся тот, кто выполнит их желание. Он отвечал на многочисленные звонки, в том числе междугородние, и одновременно по селектору управлял производством и строительными работами. В перерывах же смотрел на Славку, которая с природным жаром читала ему лекцию о необходимости устройства школы для цыган. Голуб смотрел на неё задумчиво и добродушно, как смотрят артиллеристы на божью коровку, севшую на рукав во время перехода на новые огневые позиции.

— Ну, — приговаривал он, — а дальше что?

— Как это — «что дальше»? — возмущалась товарищ Маржинкова, но тут раздавался звонок из Брно, и директор Голуб кричал в трубку:

— Не дадите? Ах, не дадите? Ну и не давайте!.. Пожалуйста. Как угодно… Вы, товарищ Шимек, по-моему, простите, зазнались. Бюрократ вы, а не товарищ. Я буду жаловаться в Прагу… Что, что повторить? Что ты зазнался? Разве я сказал «зазнался»? У меня вот сидит свидетельница, ничего подобного я не говорил!.. Значит, дашь? Поставишь. Ну, ты золото. Бывай, Карел! Честь!