Киоко Мори - Одинокая птица

— Скажи мне правду! — продолжала я настаивать, пока мать запихивала в чемодан свои свитера. Она елозила по полу на коленях в метре от меня, но даже не удосужилась взглянуть в мою сторону. Вместо этого старательно хмурилась, делая вид, что дотошно разглядывает рукав серого кашемирового пуловера, будто обнаружила там дырку или пятно. Нарочито громко вздохнув, я принялась расхаживать перед ее носом.

Лучи солнца, клонившегося к закату, высветили на подоконнике четыре пластиковых контейнера, в которые пару недель назад мать высадила семена весенних цветов. Громоздкие, но мелкие прямоугольные ящики — слой земли всего лишь с палец толщиной. Половина растений: анютины глазки, весенние хризантемы и недотроги — уже взошли. А вот петунии и цветки лаванды еще не проклюнулись. Мать всегда прикрывала контейнеры пленкой и ставила их на подогрев. Рядом — пульверизатор с водой. Сколько я себя помню, операция эта начиналась в середине зимы, и в начале марта цветы уже можно было высаживать в грунт. Но это — в прошлом. В нынешнем году заведенный порядок будет нарушен. Раз и навсегда. Я знаю, что мать не вернется.

Еще в конце ноября, когда она впервые сказала, что собирается поехать на зиму к своему отцу, в их старый дом — в деревушку к северу от Киото, — я сразу заподозрила что-то неладное. И чем подробней она объясняла причины своего странного решения, тем меньше я ей верила.

— Дедушке Курихаре одному уже трудно управляться по дому, — говорила она. — Надо помочь ему пережить зиму. Я напишу в Токио бабушке Шимидзу. Она приедет и поживет с вами — с тобой и папой, пока я не вернусь.

Дедушка Курихара действительно стар и одинок — жена у него умерла три года назад, но на здоровье он пока не жалуется. Он еще достаточно крепок и не нуждается в помощи. Кроме того, если уж мать решила ему помочь, то надо было ехать тогда же — в ноябре. А она все медлила. Сейчас на дворе — последняя неделя января. Скоро и зима закончится.

Мать отложила в сторону кашемировый свитер и занялась шерстяной юбкой. Я опустилась на колени рядом с ней, обняла ее за плечи и попыталась выведать правду.

— Я хочу все знать, так мне будет легче. Не надо меня жалеть. Не стоило затевать возню с семенами. Зачем меня дурачить?

Услышав в своем голосе истерические нотки, я замолчала и сделала глубокий вдох. Все-таки мне уже пятнадцать, и не к лицу в таком возрасте ныть и гундосить, точно противный ребенок.

Наклонившись, мать крепко обняла меня.

— Как бы я хотела забрать тебя с собой, Мегуми, — проговорила она, уткнувшись мне в волосы. Каждое ее слово излучало теплоту. Особенно мое имя: ведь оно означает «Благословение Божие».

«День, когда ты появилась на свет, был счастливейшим в моей жизни. Бог действительно благословил меня». — Эти слова мать повторяла не раз. Когда я вспоминаю их, в моей памяти встают идиллические картинки из прошлого. Зимним вечером мы с мамой пьем горячий шоколад и рассматриваем фотографии в моем альбоме. На фото — я, пухленькая малышка. Мы дружно смеемся и удивляемся, каким образом эта толстушка превратилась в тощую костлявую девицу.

Мать не отпускала меня, и мне хотелось, чтобы этот день не кончался. Уже половина пятого. Солнце стало ярко-оранжевым — как всегда за час до заката. Если я буду сидеть тихо, не приставая к матери с расспросами, ничего особенного, может, и не произойдет. Но ведь по дороге домой из школы я клятвенно пообещала себе в этот наш последний вечер говорить только правду. «Хочу быть честной, — твердила я, шагая вдоль шеренги вишен и кленов и задевая пока еще мертвые ветви. Листья появятся в марте или апреле. Они напомнят мне о моем сегодняшнем обещании. А мать к тому времени давно уже будет далеко отсюда, в тихом домике дедушки. Не могу понять, как можно меня бросить, если я само „Благословение Божие!“ А может, она все время лгала мне?»