Эдгар Вулгаков - Течение времени

Где-то за поворотом басовито загудел теплоход, ему ответил буксир, толкавший перед собой баржу с контейнерами, и тоненьким голоском – маленький катер, казалось, надрывавшийся, волоча за собой вверх по течению груженную песком баржу. А минут через десять стало тихо или почти тихо. Немного нарушая почти первозданную тишину, трудилась Ока.

– Удивительно, уж сколько лет Ока пустая. А здесь сразу три судна. Не иначе как в честь вашего приезда, – с улыбкой заметил Петр. А потом, помрачнев, добавил: – разваливается речной флот, как и вся наша страна. Алеша, я хочу вам показать свои записки, сделанные когда мне было лет пятнадцать-шестнадцать. Я решил вести что-то вроде дневника о своем бегстве с Дальнего Востока. Идея была такая: точно записывать, что говорят мои родители, наши попутчики и как я на все реагирую. Потом меня мучила мысль, что о моих родителях – о их жизни и гибели, никто не узнает. И я снова возвращался к своей тетрадке. Отец был человек чрезвычайно занятый и по характеру суровый, имел три ромба, то есть чин немалый, как я теперь понимаю. Воспитывали меня мама и бабушка, бабушка мне не родная, мать одного погибшего командира – добрая ласковая старушка, которая в нашей семье жила со дня моего рождения. А мама военврач, в петлицах – шпала, что соответствовало современному званию майора. Маму я очень любил, и она меня, все свободное время занималась со мной – играла, читала мне книжки, учила рисовать. Я был счастлив, когда вся семья собиралась вместе, но не помню, чтобы отец хотя бы раз взял меня на колени и приласкал. Я думаю, что он просто не знал, о чем со мной разговаривать, а скорее всего, не замечал меня, не видел – и дома в мыслях он был в своих войсках. Сейчас я принесу эту заветную тетрадку.

– Петя, у вас высокое давление. Стоит ли сейчас возвращаться к тяжелым воспоминаниям?

– Ничего, давление к вечеру стабилизируется, когда спадет жара, а я хочу, чтобы вы прочитали это сейчас, не откладывая на потом.

И Петр передал Алеше старую ученическую тетрадь, на обложке которой было крупно выведено детской рукой: «Побег».

– Алеша, вы читайте потихоньку, тут не так уж и много, а я займусь домашними делами, хорошо? Вам тут удобно, читайте.

Побег

Однажды отец позвал меня в свой домашний кабинет. Там же была мама. Мне редко приходилось видеться с ними, но каждая встреча была радостью.

– Тебе десять с половиной лет, ты ребенок, – сказал отец. Кроме игр тебя интересует, что происходит в стране?

– Я не знаю, что ты имеешь в виду. Вчера у нас был пионерский сбор, мы принимали в пионеры еще четверых ребят. Они давали Торжественное обещание.

– Ты помнишь?

– Да.

– Ну повтори его.

– «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю, что буду твердо и неуклонно выполнять заветы Ильича и правила поведения юного пионера».

– Итак, вы давали клятву на верность заветам Ильича, отлично.

– Потом под барабанный бой и горн мы строем пошли смотреть кино о Чапаеве. После Чапаева показывали митинги. Там все кричали: «Да здравствует товарищ Сталин! Смерть врагам народа!» И мы тоже кричали.

– Хорошо. Теперь мне надо поговорить с тобой сурово. Запомни на всю жизнь, что я скажу. У нас нет времени, сын, чтобы подготовить тебя к событиям, которые изменят твою жизнь. Мы с мамой преданные партии ленинцы, ленинизму, ленинским заветам, заветам Ильича. Мы всю жизнь служили нашей Родине. А сейчас раздаются голоса, что мы предатели, японские шпионы, враги народа. Ты можешь поверить, что я и мама враги народа?

– Нет! Тысячу раз нет, нет, нет!

– Стоп! У нас мало времени. Никаких слез, они не помогут. Я к тебе обращаюсь как к мужчине. В стране нечестными людьми раздут политический психоз, массовое внушение сотням тысяч, миллионам парадоксальной мысли: чем ближе мы к победе социализма, тем активнее враг. А так как хозяйственное положение у нас из года в год ухудшается, то верхушка партии все неудачи своего управления страной сваливает на невинных, уничтожая многие тысячи людей во имя своей безраздельной власти. Ты меня понимаешь? Мы с мамой в этой обойме, и если не завтра, то скоро нас арестуют. А тебя отправят в детский дом НКВД, где изуродуют твою жизнь.

Я был поражен, сметен, раздавлен словами отца. Во мне нарастала буря протеста, я был близок к истерике. Но мама, понимая мое состояние, обняла, прижала к себе, посадила на колени, целуя меня, прошептала: