Жан Жене - Торжество похорон

Мать Жана как раз покинула комнату. Я сидел нога на ногу, а тут поменял их местами: нижнюю на верхнюю. Смотрел я при этом на грудь Эрика, слегка наклоненную вперед.

— Вы, должно быть, скучаете по Берлину, — обратился я к нему.

Он отвечал очень медленно, тяжеловесно, подбирая слова:

— Почему скучаю? Я туда вернусь после войны.

Он угостил меня американской сигаретой — их, скорее всего, покупала для него прислуга или хозяйка дома, поскольку он никогда не покидал этой квартирки. Я дал ему огня. Он приподнялся, но не прямо, а чуть склонившись, так что, выпрямляясь, он должен был откинуть бюст назад, что напружинило все тело и выпятило под тканью штанов его мужской приклад. И тут, несмотря на затворничество, несмотря на вяло подчиненную печальную повадку, свойственную женщинам, он приобрел благородное обличье зверя во всей его полноте — со своей царственной ношей между ног.

— Наверное, вам тут скучно?

Мы произнесли еще несколько банальностей. Я бы мог его возненавидеть, но его грусть, по размышлении, должна была свидетельствовать о мягкости натуры. На лице пролегли тончайшие морщинки, как у двадцатипятилетних блондинок. Он все еще оставался очень красивым, очень сильным, являя своим грустным видом и даже вялой неспешностью всех движений дикого зверя, достигшего зрелости.

Он заговорил со мной очень мягко. Не полагал ли он, что я могу донести на него в полицию? Я задавал себе вопрос: носит ли он револьвер? Украдкой я взглядом прощупывал его синие полотняные штаны, задерживаясь на всех подозрительных вспученностях. Какую бы невесомость я ни желал придать взгляду, он явственно надавил на ширинку, так что Эрик улыбнулся своей природной, если так можно выразиться, улыбкой. Я чуть-чуть зарделся и отвернул голову, пытаясь скрыть проступивший румянец облаком дыма изо рта. Он воспользовался этим, чтобы заложить ногу за ногу, вымолвив при этом совершенно равнодушным тоном:

— Жан был очень молод…

Он произносил «Джи-ан», причем последнее «ан» получалось сухим и резким.

Я не ответил. Он продолжил:

— Aber [3] Но (нем.). , вот вы, вы ведь тоже — Жан?

— Да.

Я представил широкую тяжеловесную кровать в стиле Людовика XV, обитую венецианским гипюром, где по ночам и, разумеется, днем мамаша Жана в ночной сорочке или голышом притискивает к себе Эрика. Эта кровать оживала в сумраке спальни, испуская особое свечение, доходившее до меня, несмотря на перегородки, внушая уверенность, что однажды именно на ней меня будут душить Эриковы ляжки, что я разделю любовные игрища с Эриком и Поло, а меж их животов будет извиваться мамашина служаночка, и это случится в спальне, где над всеми будет верховенствовать воспоминание о Жане.

Я еще спрашивал себя, какого рода могли быть отношения между Эриком и Поло. Этот-то, разумеется, мог бы смириться с тем, что его матушка трахается с немчурой, но при каких обстоятельствах? Я послеживал за солдатом и пареньком, и вот теперь я знаю, что все это напрасные хлопоты: Поло выказал при мне дружеские чувства к Эрику, отказавшись взять у меня сигаретку во время сцены, которую я перескажу позднее.

В время моего четвертого визита Эрик один проводил меня чуть ли не до самой входной двери. Время клонилось к ночи, стояла темень. Коридорчик к выходу был очень узок. Пропуская меня вперед, Эрик приклеился к моей спине, у самого уха я почувствовал его дыхание и шепот:

— Завтра в девять, Джи-ан.

Он взял меня за руку и настойчиво повторил:

— Да, в девять часов!

— Понял.

Невольный жест удивления от сопоставления двух имен заставил брючную ткань круто облечь его ягодицы и выставить их на обозрение. Их мускулистость привела меня в замешательство. Я попытался представить себе, какими могли быть его взаимоотношения с Жаном, которого он терпеть не мог и который презирал его самого. Быть может, большая физическая сила позволяла Эрику сохранять мягкий вид, жестоко подмяв под себя подростка. Я заглянул ему в глаза, и сама собой в мозгу сложилась фраза:

«Так много солнц он катал в своих ладонях, не меньше плавилось в его глазах…»

С первого же раза, как я его увидел, когда он вышел из задних комнат квартирки, я силился подняться вспять по течению его жизни и для большего успеха пытался почувствовать себя в его мундире, в его сапогах, в его шкуре. Опьянев от несколько смутного видения этого черноволосого юноши за окнами кафе, на бульваре Лавилет, и слушал пластинки с вальсиками и популярными наигрышами для танцзалов, опершись на музыкальный автомат, я углублялся в его прошлое, сначала осторожно, шажок за шажком пробуя путь, с несколько беспокойной медлительностью, с какой моя рыбка ищет зада. Я шел, пригнув голову, все еще чего-то ища, пока железная подковка моего башмака не зацепилась за бордюрный камень тротуара. Икра завибрировала, потом содрогнулось все тело. Я поднял голову и вынул руки из карманов. На мне точно были немецкие сапоги.