Джозеф Хеллер - Вообрази себе картину

Но насколько мог судить Асклепий, ничто на суде не доказало виновности Сократа в каждом из преступлений, в которых его обвиняли.

А какая, собственно, разница? — огрызнулся Анит. Важно, что большинство сочло его виновным, желало его виновности и проголосовало за его виновность — в отличие от Асклепия. Вопрос стоял о целостности государственной системы, а не о жизни одного-единственного семидесятилетнего старика.

И система сработала.

Асклепий заявил под присягой, что никогда не одалживал Сократу ни петуха, ни иную какую птицу, а также не предоставлял ему товаров и услуг равной ценности.

Уверения Асклепия в собственной невиновности, сделанные перед лицом столь серьезных обвинений, судьи сочли доказательством злоупорного нежелания признать свою вину.

Зачем же Сократ сказал, что задолжал петуха Асклепию, если на самом деле этого не было?

— Может быть, — запинаясь, произнес Асклепий, — он говорил о боге врачевания, о том, чтобы принести ему жертву?

— С какой это радости человек, который вот-вот помрет, станет приносить жертвы богу врачевания?

Обвиняемый тоже не усматривал в этом особого смысла.

— Тогда, возможно, он пошутил? — безнадежно предположил обвиняемый.

— После того как выпил цикуту?

Иных соображений у кожевенника не нашлось.

Он смутно помнил, как Сократ говорил на суде, что не боится смерти, так что, выходит, пошутить-то он, пожалуй, все-таки мог. Другие подобных воспоминаний не имели.

И в протоколах ничего такого не значилось.

Платон тогда еще не издал своей «Апологии».

Исторические свидетельства гласят, что Платон и еще кое-кто из людей, известных своими связями с Сократом, после его казни на время благоразумно удалились из Афин, вероятно, опасаясь дальнейших кровопролитий.

Асклепий же не удалился, каковая самоуверенность и вызвала пристальное к нему внимание — с чего это он ведет себя так, словно последние слова смертника вовсе его не обличают?

Асклепий отвечал, что поскольку он ничего дурного не сделал, то полагал, что и бояться ему нечего.

Афины кишмя кишат людьми, определенно повинными в дурном, совершающими преступления каждодневно и знающими, что никакие наказания им не грозят.

Так какое же право имеет человек невиновный предполагать, будто для него закон не опасен?

Обвинение потребовало смертного приговора.

Платон прожил еще пятьдесят лет. Писал книги. Основал Академию. И постепенно утратил упования на возможное самоусовершенствование человека и общества.

Каждое из существующих сообществ управляется плохо, писал он в своем «Седьмом послании», если, конечно, его «Седьмое послание» действительно написано им. Если же «Седьмое послание» написано не Платоном, оно написано кем-то, умевшим писать, как Платон, не хуже Платона.

Все государства, говорит Платон, пребывают под властью эгоистических интересов правящих классов. И потому реформирование уже существующих институтов власти является не менее затруднительным, чем создание новых.

Убежденный, что знание есть благо и что всякое знание врождено каждому человеку и может быть открыто посредством неустанного поиска, он облек свои представления об образцовом обществе в концепцию «добродетельного тирана», человека, обладающего абсолютной властью и достаточно артистичного, чтобы стать царем-философом. И три раза ездил в Сицилию, теша себя обманчивой надеждой, будто отыскал такого.

При первом визите Платона в Сиракузы местный тиран-правитель, как рассказывают, все не мог решить, что лучше — казнить его или продать в рабство, и в конце концов остановился на последнем. История гласит, что от рабства Платона спасло случайно подвернувшееся Аристотелево драматическое узнавание низшего разряда, а также большие деньги, за которые его выкупил некий благодетель.

Во второй раз он поехал в Сицилию после смерти отца и воцарения сына — Дионисия II, при этом у него имелся там могучий покровитель — дядюшка нового правителя; могучего покровителя изгнали по подозрению в том, что он привез философа, дабы запудрить правителю мозги философией и самому захватить власть.

Когда его, уже старика, пригласили в третий раз, он поехал, не ожидая ничего хорошего. Несколько месяцев он просидел под домашним арестом и получил свободу лишь благодаря усиленным просьбам интеллектуалов из других частей острова.

Вернувшись на родину, говорит Диоген Лаэртский, он больше государственными делами не занимался, хотя из его сочинений видно, что установления правительства и принимаемые им меры вызывали у философа неизменный интерес.