Эмилиян Станев - Волчьи ночи

День был холодный и ветреный. Гонимые сильным северным ветром, к окраине села подлетали сотни перелетных птиц в поисках приюта от холода и голода. Стаи певчих дроздов и скворцов, ржанки с золотыми глазами, чибисы с широкими траурными крыльями, овсянки и голуби покидали равнину, относимые ветром. Весь этот птичий мир искал спокойного угла, чтоб отдохнуть, насытиться и согреться после долгого пути с юга.

Приманкой служила им речушка с поросшими ивняком высокими берегами, извивавшаяся между огородами села. Птицы перелетали с дерева на дерево и садились на берегах ее, потому что тут ветер был не такой сильный и земля не отвердела от мороза.

Идя по течению, я поднял несколько стай диких уток. Охота была легкая и добычливая. Восемь штук из тех, что мы, охотники, называем черными, повисли на моем патронташе. Обессиленные ветром и сонные после долгой холодной ночи, проведенной в скитаниях над замерзшей топью, они подпускали близко и становились легкой жертвой моих выстрелов.

К обеду с севера показались серые тучи, тяжелые, снежные. Над равниной поднялась метель. Стая диких гусей пролетела над речкой и пропала в белой сетке ПО крупных снежных хлопьев, падавших косо, напоминая белые ленты.

Я укрылся от метели в пастушьем шалаше, его соломенная крыша шуршала у меня над головой.

Через час ветер утих. Снег перестал. Небо поднялось выше, и равнина забелела — широкая, спокойная, чистая.

Удачная охота, снежная равнина, покрытая рыхлым мартовским снегом, по которому так приятно идти и чистота которого словно проникала в душу, вызвали во мне беспричинную радость, какую испытываешь при мысли о чем-то прекрасном и бодром. Отрадно было мне шагать среди этого кроткого белого молчания равнины, слушать, как шуршит моя одежда и как ствол моего ружья постукивает о кольцо охотничьей сумки.

Через два часа должно было стемнеть, но снег наполнял спокойный воздух светом, а сквозь утончившуюся пелену туч был виден солнечный диск, похожий на горящую в густом тумане лампу.

Я повернул от речки и пошел равниной к городу. Путь мой лежал вдоль оросительного канала, наполненного снежной кашей.

Далеко впереди зеленым зеркалом на белом поле протянулась большая лужа. Вдоль нее одиноко торчали несколько низкорослых ив, и голые ветви их еле отражались в ее прозрачных водах.

И вот, приблизившись к луже на пятьдесят шагов, я вдруг заметил, что посреди нее сидит какая-то птица. Она была неподвижна, словно черный шарик.

Как только я остановился, птица обернулась, и я увидел ее настороженно поднятую голову. По всей вероятности, это была утка той же породы, что и висящие у меня на поясе. Она приготовилась взлететь. Это было видно по ее легким, почти неуловимым, полным тревожного трепета движениям.

Ты знаешь, мой друг, как замеченная внезапно дичь заставляет нас вздрогнуть и схватиться за ружье. Кровь ударит в голову, от возбуждения захватит дух, и мгновенно все внимание сосредоточится на этой птице или этом звере. Одно лишь безудержное желание завладеть дичью охватывает нас. Мы дрожим от напряжения, как бы не упустить той секунды, когда нужно выстрелить…

Сообразив, что утка может взлететь и скрыться за ветвями от моего взгляда, я решил стрелять, пока она еще не поднялась.

Я навел на нее ствол и, когда верх мушки коснулся ее темного тела, дернул спусковой крючок.

Сквозь легкий дым я увидел, как птица вздрогнула, как дробинки подняли вокруг нее водяные брызги, как на покрытом снегом берегу появились черные точки свинцовых зерен. Но странное дело: утка осталась по-прежнему в луже, спокойная, неподвижная. Она не захлопала крыльями, не поплыла, не опрокинулась на спину, не нырнула в воду, ища спасения от гибели, как сделала бы каждая раненая или умирающая водяная птица. Она только не спеша слегка повернулась ко мне, так что снова стала похожа на округленный комочек.

Удивленный и не веря самому себе, я двинулся к ней, положил палец на другой спуск, чтобы выстрелить еще раз.

Я испытывал не только удивление, но и растерянность, словно стрелял по какому-то призраку, неуязвимому, находящемуся вне законов жизни и смерти.

Подойдя, я увидел, что в луже сидит не утка, а черная лысуха. Темно-пепельное тело ее было совершенно целым и чистым. Ни единой капли крови не было видно на ее густом оперении.

Она не двигалась. Казалось, она целиком ушла в то оцепенелое и немного удивленное созерцание, которое охватывает низшие существа, когда они спокойны и чувствуют, что им не грозит никакая опасность. Мое присутствие не произвело на нее ни малейшего впечатления, как будто я для нее не существовал, хотя я стоял уже на берегу лужи и нас разделяло не больше двух шагов.