Роман Кофман - Поправка Эйнштейна, или Рассуждения и разные случаи из жизни бывшего ребенка Андрея Куницына (с приложением некоторых документов)

Над входом в магазин висело загадочное изречение, тайну которого мы всем классом разгадывали два года и четыре месяца. Вывеска гласила:

«Потолстеть скорее

чтобы надо есть побольше сдобы».

Было похоже, что связь между двумя строчками все-таки существует, но озадачивало: «чтобы надо есть!». Вывеска интриговала и веселила. Она встречала нас по утрам и предвосхищала дни наши, исполненные веселья и тайн.

Осенило Зюню, прозванного за небольшой рост Махой, стихи просто неверно расположили, а надо было так:

«Потолстеть скорее чтобы.

Надо есть побольше сдобы!»

Махе воздали должное, но жить стало скучнее.

Девчонки-то не скучали. Они влюблялись. Правда, в кого бы они ни были влюблены, все они — во всяком случае, то большинство, которое способно было влюбляться — как бы выполняя обязательную программу, было влюблено в Игоря К. Это был воспитанный мальчик, высокий, тоненький и миловидный, и к тому же сын известного поэта.

Игорь часто приглашал нас к себе (к другим мы ходили без приглашений), но в этом доме нам было несвободно: сковывали темные красивые кресла, изысканная любезность родителей и даже то, что Игорь хвастал привезенной отцом из-за границы, невиданной доселе игрой, которая называлась пинг-понг. Отец позволял нам в нее поиграть — в гостиной, на раздвижном обеденном столе — и щелчки целлулоидного шарика о блестящую поверхность черного полированного стола казались мне тайным символом аристократизма.

Игорю, пожалуй, и самому было в тягость амплуа мальчика из хорошей семьи, и он тянулся к компании, в центре которой мрачно блистал Фред Л. Этот был забияка, знал толк в девчонках, был с ними грубоват, пытался обучать их курению и другим предосудительным вещам.

К кому тянулся я? Я тянулся ко всем.

«Сегодня отправил письмо домой — и вот уже вечер, и были занятия до седьмого пота, и мертвый час, и строевая, и ужин, а меня все еще гложет недовольство собой, своей дурацкой стеснительностью. Хочется сказать маме такие слова, от которых сразу разгладились бы ее морщины, прояснился взгляд — а сажусь писать... Как же, наверное, трудно придется мне в жизни! Впрочем, это началось в школе — когда я не мог заставить себя читать стихи с выражением. Ощущение противное: и знаю, что надо, и заставить себя не могу.

Кстати, замечал эту черту и в Андрюшке. Поручить ему какой-нибудь пустяк, если это связано с устным общением — невозможно, никакими уговорами не заставишь. Набычится, закроется, а причину — стесняюсь! — никогда не скажет.

Глаза слипаются. Завтра походные учения. Лягу, помечтаю».

Еще тогда, в первый день, подлетела ко мне бойкая девочка с большими, как бы удивленными глазами и роскошной черной косой. «Откуда вы, да кто вы, да на чем играете, и как вас зовут?».

В последующие дни она не подходила, но зато на уроках время от времени оборачивалась в мою сторону и как-то странно в упор смотрела, еще больше обычного, почти неестественно расширяя глаза. Так продолжалось два или три месяца.

Затем события обрели стремительность. Я спросил Фреда, что бы могли означать загадочные взгляды, посылаемые с первой парты, — и услышал ответ, который хотел услышать: «Лилька тебе строит глазки. Все уже давно привыкли, а ты — будто слепой!..». — «Что же я должен делать?» — спросил я и снова услышал ответ, который хотел услышать: — «Предложи ей дружбу, и немедленно».

Назавтра после уроков я подошел к Лильке и смело, почти нахально, сказал: «Можно, я провожу тебя до трамвая?» — «Можно», — ответила Лиля и стала надевать пальто.

Мы вышли на улицу. Погода благоприятствовала любви: падал медленный пушистый снег, трамваи катились бесшумно и плавно, как бы на лыжах. У остановки мы постояли; потом я сказал: «Знаешь, я хочу предложить тебе дружбу». — «Я согласна», — сказала Лиля и уехала.

Назавтра я проснулся с ясным ощущением того, что началась новая жизнь. Я впервые внимательно осмотрел себя в зеркале и впервые приехал в школу за четверть часа до уроков.

— Ну, как? — спросил Фред.

— Согласилась, — ответил я небрежно, а сам сильно волновался, ибо не мог представить, какой она будет, эта новая жизнь, как изменюсь я, как изменится школа и все прочее.

Первые два урока меня разочаровали. Я сидел на той же последней парте, у вешалки, историк Платон Андреевич отпускал те же плоские шуточки по поводу ранних сережек в ушах Аллы К., а Лиличка посылала мне с передней парты те же, но уже расшифрованные взгляды. На большой перемене я спросил у Фреда: