Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов

— О-о-ох, — разочарованно тянет она.

— Ты не находишь, что жизнь в какой-то мере становится лишь частью себя самой, коль скоро дух почему-либо связан… как бы это сказать, связан болью или недомоганием всего тела… то есть, устремлен исключительно на тело и телесные потребности?

Об этом жена управляющего, как выясняется, еще ни разу не задумывалась. Но раз Фердинанд так говорит, — она называет его теперь Ферди или даже Фердик, — раз Ферди так говорит, значит, так оно и есть. Фердинанд увлек ее за собой. Они углубились в парк. Возле каждой скамьи, мимо которой они проходят, жена управляющего пытается бросить якорь, но для Фердинанда в этот вечер каждая скамья есть ложе порока. Он не оставляет попыток увлечь ее за собой в буйные сады мысли, где нет места подобным скамейкам.

— Ты ведь тоже хотела задуматься о смысле одиночества. Ты задумывалась? Я хочу сказать…

— Чем больше я задумываюсь, тем больше я тоскую по тебе. Я могла бы средь бела дня заявиться в контору и расцеловать тебя.

И опять Фердинанд растроган.

Но ведь зима на носу. Фердинанд и сам понимает, что в парке больше не погуляешь. Тогда Фердинанд отодвигает в сторону свой черный платяной шкаф, берет на подержание долото и молоток, и в ночной тиши, когда управляющий забавляется картами в винокурне, высаживает из стены один камень за другим. Поначалу дыра еще очень мала, они только и могут, что посмотреть друг другу в глаза, но дыра все растет, теперь через нее можно при желании даже целоваться. В один прекрасный день цель достигнута. Тогда она и свой шкаф придвигает к этому потайному ходу. Оба выламывают задние стенки из двух пропахших нафталином вместилищ и могут теперь бывать вместе, когда захотят.

— Прекрасная мысль, все равно как в романе, — говорит она.

— Чего не придумаешь, когда сидишь здесь и слушаешь твой стук либо скрип твоего шкафа.

— А мусор, мусор-то куда мы денем? Как бы беды не было.

— Нет, нет, просто очень приятно размышлять о возможности, иногда размышлять даже приятней, чем воспользоваться…

Фердинанд на этом и останавливается. Но жена управляющего более активна. Она собственными руками сшила две гардины для Фердинандова окна. Гардины плотные, сквозь такие никто не увидит, когда они вместе сидят в комнатушке у Фердинанда.

— Ты и в самом деле осмелишься? — спрашивает Фердинанд, и голос его дрожит.

— Осмелюсь? Да я один раз видела в кино, как люди и не на такое осмеливались. Ты не поверишь, но она даже ночью, когда, бывало, все уснут, бегала к своему возлюбленному. Муж обнимал ее рукой, а она подсовывала вместо себя большую куклу, с которой обычно играла. Потом она возвращалась, выдергивала куклу и сама залезала на ее место, в согнутую руку мужа. И хоть бы что.

— Быть не может, — дивится Фердинанд.

Наступают вечера за задернутыми занавесками. Она приносит ему яблоки, своими круглыми руками она прижимает их к груди, словно к податливому тесту. Но Фердинанд переменился, он стал другой, задумчивый и робкий. Он едва целует женщину. Они сидят рядышком на кушетке, поглядывают друг на друга и вздыхают.

— Тяжко?

— Тяжко, — отвечает она и, закрыв глаза, откидывается на спинку.

Он подходит к книжной полке, склоняется над корешками книг. Он ищет и находит какую-то книгу, приносит ее, листает. Она торопливо хватает его за руку, чтобы отвлечь. Но Фердинанд уже с головой ушел в книгу. Он начинает вслух читать ей выдержки из «Обрученных» Мандзони. «…порой одна-единственная склонность имеет над душой человека достаточно власти, чтобы отнять у него малейшее утешение, — что же, когда сразу две завладевают его сердцем и одна враждует с другой! Бедный Ренцо обратился в такое поле боя, где схватились две противоборствующие склонности, он хотел продвигаться вперед и в то же время боялся себя выдать…»

Фердинанд читает тихим голосом. Толстые пальчики жены управляющего теребят закладку. Когда глава подходит к концу, ее нетерпение выплескивается из берегов:

— Господи, какая скучища! Они никак не могут, не могут и не могут обрести друг друга. Не верится, чтобы такое было на самом деле.

— Может, перестать и продолжим в следующий раз? Классические произведения нельзя читать в один присест, это утомляет. То есть читать-то их можно, но тогда это не доставляет равного наслаждения во всех местах.

— Она тягучая, как тесто, эта книга, — с вызовом говорит жена управляющего.

— Может, ты хочешь, чтоб я лучше читал тебе стихи?