Татьяна Соколова - Снежная круговерть

— Гребешь? — слышит он сквозь мягкий лиственный хруст голос Галины и не откликается. Она навещает его почти каждый день, все жалуется, что тяжело, что подаст заявление, и все раздражает Леху, ведь не одна она такая: чуть что, дак заявление, чтоб уговаривали да задерживали, никакой гордости за свое слово — решил уходить, дак уходи. Да и что тяжелого: никто не командует, не нудит, лишь бы чисто было, когда люди на работу пойдут, ну, раз в неделю сходить на оперативку да выслушать, что еще лучше убирать надо, в ногу со временем, качественней.

— Мартышкин труд! — почти кричит ему Галина.

— А? — Употевший Леха распрямляется в кустах.

— Мартышкин труд, говорю, — повторяет Галина. — Я дак и грести не стала. Ветер вон какой, все из сквера обратно надует.

А ветер хорош! Острый, прохладный, скачет над дорогой, кидается на кусты, гонит, кружит, хороводит листья; ударяясь об асфальт, они звенят, собираются в стайки, до сих пор живые, оторвавшиеся от ветвей.

— Дак вся наша жизнь — мартышкин труд, — закуривая, высказывается Леха.

— Как это? — не понимает она.

— Да так. Живем, живем, а все равно ведь умрем, — неожиданно для себя заканчивает мысль Леха, и делается ему грустно, потому что на самом деле он так не считает и ничего подобного ему и в голову никогда не приходило. Жил себе Леха и жил. После восьми классов сел в своем колхозе на трактор, потом в армию сходил, женился, как положено. Задача, что ли, у баб такая, чтоб жизнь прояснять? Ведь женился он тогда и сдурел, чего-то не хватать ему стало. Вечерами водку пил, в домино с мужиками стучал, а потом взял и бросил все к чертовой матери, сюда, в райцентр, переехал и жену, конечно, бросил, с сыном, на бульдозериста стал учиться.

— Ну уж! — Галина в ответ фыркнула, собираясь разговор продолжить, но Леха уже ожесточенно хрустел кустами, взяв в беремя, швырял охапки листьев изо всей силы, ветер тут же подхватывал их, нес вдоль дороги.

А потом пришла зима. Да сразу снежная, морозная! Обрадовал снег Леху, рассыпчатый, пушистый. Получил Леха инструмент и накинулся на него. За два часа все у него на участке всегда ладом: выскоблены крыльца, разметены дорожки у подъездов, раздвигой, листом из нержавейки полтора на метр с толстой деревянной ручкой во всю ширину, снег сдвинут к обочинам дороги и скидан за бордюры. Осталось немного подровнять. Да разве это работа? Разминка для тела и души.

— Заканчиваешь? — Галина появляется в белой пушистой шапке, широкой новой телогрейке, румяная. — А я в пять часов каждый раз выхожу. Ты вот че, Леха. Ты дорожки у подъездов до асфальта не чисти. Тамара сказала, тоже нынче не будет.

— Какая такая Тамара? — интересуется Леха.

— Ее всегда хвалят, — дает характеристику Галина. — А у нее всего шесть подъездов. Я тоже до асфальта нынче не буду. Асфальт потому что неровный, долбим его каждый год.

— Дак ведь до асфальта велят, — возражает Леха.

— Мало что они велят. А мы не будем.

Леха в ответ молчит, неудобно ему объяснять бабе, что ведь начальство есть начальство: раз велит, надо делать. Оказывается, и тут благодати нету: одни велят, другие не соглашаются. А чего бы велеть да не соглашаться, когда вся работа от природы да погоды зависит: лист опал, сгреби его, в кучи собери, людям путь расчисти. От людей, конечно, тоже зависит, но заметил Леха еще до снега: чем тщательнее соберет он по газонам мусор, прометет дорожки, тем на другое утро чище, поделился своим наблюдением с Галиной, а она на него как на мальца неразумного посмотрела. А чего смотреть, хлеб вон тоже из окошек выбрасывают, но только в одном месте куски всегда валяются, значит, кто-то один, из ста шестидесяти квартир. Говорит это о чем-то или не говорит?

— Ты почто мою раздвигу взял? — неожиданно произносит кто-то у Лехи за спиной.

— Я говорю, не будем, Нина, нынче дорожки до асфальта скрести, — обращается Галина к новой собеседнице.

А Нина, маленькая, сухонькая, в подвязанной назад концами шалюшке, телогрейке ниже колен, оказывается совсем древней баушкой, стоящей позади Лехи и пытающейся вытащить из сугроба раздвигу.

— Почему твою? — удивляется Леха. — На складе дали. — Он подходит к баушке, вытаскивает из снега раздвигу, ручка которой возвышается теперь до ее носа.

— Моя раздвига! — Баушка обрадованно хватается за ручку. — Потому что больше таких нету. Галька, ну-ка глянь, написано тут «Сюзёва»? — Она придвигает толстую залоснившуюся ручку раздвиги к своим прищуренным глазам.