Ольга Литаврина - Синдром мотылька (сборник)

Нет, я не вышла!

Мы поехали дальше. Еще оставалась надежда – благополучно вернуться к добрейшему Вениамину Сергеевичу и тихо закончить курс лечения, – и кое-как, побитой собакой, ползти обратно, в компанию к милой радушной Фаины-Фаиночки… В кандальное рабство к Продавцам Смеха.

Но – кто-то неведомый распорядился иначе. Да так, что я не удержалась и вскрикнула, жестом останавливая Мокеича – а он даже струхнул – вдруг меня под конец так укачало, так растошнило, что я, томная леди, испугалась, что совершенно по-босяцки заблюю весь его казенный салон! Остановился он сразу, резко – и достал из-под сиденья противорвотные пакеты.

Да куда там!

Я выбежала из машины, буквально ног под собой не чуя. Буквально – ног не чуя, я, старая вешалка! Так захотелось поскорее и попристальнее вглядеться, убедиться, что за стеклом машины я все еще четко разглядела его…

Деревенский русский домик. Одноэтажный, со скошенной крышей и тремя приветливыми окошками на улицу, украшенными кокетливым резным кружевом. С боковой верандой и крылечком. Со столиком и двумя деревянными стульями под старой развесистой яблоней. С важными и пышными золотыми шарами под приветливыми оконцами. Даже с собачищей, неспешно вылезающей из деревянной будки…

Я добежала до калитки – и остановилась. Ноги подкосились – присела на замшелую скамеечку возле забора – такую, чтоб вечером, после всех работ, присесть, оглядывая знакомую деревенскую улицу и лузгая большие, черные, толстые, свои, семечки из жмени… Да это же наша скамейка! Наш пес – Джека! И женщина, вышедшая на крылечко, с удивлением всматриваясь в мое лицо – да это же она, моя мама! Такая, как в русской сказке, какой помнила ее не память, а детская моя душа…

Там, сидя на скамейке, схватившись за неровный штакетник забора, глядя в глаза своей настоящей-ненастоящей, простой русской деревенской мамы, я все же заплакала. Заплакала впервые со времени болезни, громко, навзрыд, по-детски, никого не стесняясь, не боясь, что не так поймут. От всего сердца – о своем сиротливом неласковом детстве, о школьной угловатой нелюбви к себе, о самых первых обманах и самых больших обидах. О юности, нищей, некрасивой и нелюбимой. И о зрелости, разучившейся – и безоглядно верить, и беспричинно радоваться, и безответно любить…

Что было бы, если б я взяла в свои изнеженные наманикюренные ручки натруженные ладони этой усталой чьей-то мамы – и пожаловалась ей, что в жизни добилась всего, что привыкла считать ее целью. Успеха, достатка, любви мужчин, уважения дочери, золотого обеспеченного будущего, наконец…

И именно теперь мне некому сказать – я что-то потеряла, тогда, в самом начале, что-то самое важное – и самое невозвратимое! Что-то, что могла бы найти у своего обычного, простого и незаметного зрителя. Что крылось все эти годы – здесь, на дорожках возле старого Храма, на старом крылечке, в тихой и неяркой прелести незабудок у калитки и крутобоких яблок на крепких ветках, в пронзительной грусти кровной моей родины. Что-то, без чего не могло быть и жизни, и что так важно оказалось найти… Не знаю, есть ли в мире тайны важнее этой? И я пустилась на поиски – вновь…

Секунда молчания – и школьная тетрадка взлетела в воздух – и упала прямо под ноги сидящих за столом.

– Ах ты, старая блядь! – красный кулак припечатал к столешнице грязное слово, – ах, кошка драная! Так вот чем ты водила всех за нос – тайны шоу-биза, грязное белье, и всякое такое! Язык твой поганый надо оборвать! Как теперь докажешь, что в твоих гадских бумажонках и слова нет про настоящие тайны. Такие, чтоб полетели к черту самые боссы, чтоб вся верхушка долго еще не могла утереться и отмазаться, чтоб все лохи ржали над их вонючими трусами и потертыми лифчиками! А кто пустил эту байку? Кто клялся, что весь «Анонс», найди только мы ее записки, окажется в глубокой ж…? Ну, ребятишки, уж я разберусь досконально! Если только не окажется, что это еще не все ее паскудные бумажки!

– А это что такое?

И толстый красный палец показал прямехонько на… конечно, невезучего Кирилла Андреича!

Ах, я мог вскочить, опрокинуть стол, вышибить окно или дверь – и попытаться унести ноги. Но, во-первых, сами эти ноги оказались еще ватными. Во-вторых, окон здесь не было вовсе, а дверь в конце комнаты поблескивала железом, и выбить ее голыми руками – нечего и рассчитывать! А самым главным, просто-таки наиглавнейшим, оказалось еще третье обстоятельство. А именно: и без того перетрухнувшие качки по мановению шефского пальца сразу же навалились на меня так, что и сам Бэтмен вряд ли бы успел отвертеться. И через секунду все мои конечности оказались пригвожденными к нашему с Лимановым жестковатому ложу. А дальше – не успел я и рта раскрыть – резиновый шнур сноровисто перетянул мою правую руку, игла легко вошла в набухшую вену…