Ольга Литаврина - Синдром мотылька (сборник)

Скандал разрастался, как воспаленный нарыв, изнутри. А когда в дело вмешался мой Борюсик, последовало мощное «извержение вулкана».

А может, и зря он вмешался? Может, дело-то было не только в деньгах, ведь деньги – именно в искусстве – всегда остаются некоей досадной подробностью. Может, все дело было в моем отношении – к Вербицкой, которой я безраздельно доверяла и под чью «планку» неутомимо подстраивалась? Или в отношении к моим персонажам, которые жили рядом, могли вмешаться в мою жизнь ежеминутно, отвлекая от еды, от сна, от секса, наконец, – и требуя «зарыться» в свои дневниковые и прочие записи и продумывать, продумывать – черты их лиц, характеров, манеры и мельчайшие штрихи поведения («А вот так она сказать не могла». «А вот этот цвет – серый – никак не мог у Томочки оказаться преобладающим…»).

И Борюсик насильственно, как поезд на стрелке, «переведя» меня на другие, материальные, рельсы, что-то «сломал» и во мне. В самом разгаре скандала мне показалось отчетливо и ясно, будто внутри, в самой глубине меня, кто-то щелкнул выключателем – и включил лампу, – безжалостную и большую лампу из операционной.

Включил – и сразу пропало очарование низкого грудного голоса тети Розы, очарование Фаининых чуть прищуренных карих глаз (с таким прищуром она, закуривая, обращалась ко мне «Ты знаешь, детка…») и беспомощной храбрости моей Томочки, одной в огромном механическом городском улье…

В один непрекрасный день я взглянула в лицо Фаине – и увидела перед собой стареющую даму в мире шоу-бизнеса, где вокруг полно более молодых, свежих и красивых, в неустанной борьбе за ее место. Увидела, как мало нового способна она сказать мне, как далеки ее мысли от моего скульптурного труда – отсекать от моих персонажей все лишнее, пошлое, фальшивое, далекое от настоящей жизни – и, наверно, от настоящего искусства… И как ежедневно давит на нее суета показной, «интрижной», жизни, опасения за место, выбитое в свое время нечеловеческим трудом и лавированием. Как эта самая суета давно уже возвела между нами стеклянную стену – прозрачную, но толстую и непробиваемую.

Как странно в моей памяти сгустилось время! Всего полстранички ушло на рассказ о моем «предательстве», а ведь сам этот «процесс» занял много времени. Причем тогда, когда ты еще лезешь к вершине, и каждая ступенька полита потом, а ее «покорение» – мучительно и долго, точно бессонная зимняя ночь. Где-то в тридцать я – по случаю – попала в то самое «царство муз», которому стремилась отдать самое человечное, честное, милосердное, что таилось внутри меня. А около сорока – я, как неизлечимый больной, срывалась на окружающих и растравляла собственные раны. А можно сказать и иначе – набивала все новые и новые шишки.

Ах, девочки, мальчики! Это только в книгах благородный непонятый герой противопоставляет себя приземленной и грубой толпе – и, кажется, в плохих книгах. В моем случае все получалось совершенно иначе: толпа меня не травила и не высмеивала – напротив, люди, как никогда, любили и ждали моих героинь, заваливали «Анонс» письмами и даже посылками, как от близких родных! И коллектив уже давно не заманивал в сети своих привычных и немного игрушечных эстрадных интриг. Наоборот, я сама ощутила себя злой и циничной, сама последовательно разрушала те чары, которые поначалу закружили и запутали мой мир. Я ловила себя на том, что, как мальчик Кай в андерсеновской «Снежной королеве», приноровилась видеть в жестах, словах и поступках – все самое фальшивое, пошлое и убогое. Разговаривая с коллегой-актрисой, оценивала ее жалкий «прикид», отмечала кривые ноги с вылезшими венами, сосульки уставших от наращивания волос и сетку серых морщинок вокруг глаз. И манеры ее казались мне жеманными, улыбка – подобострастной и пошлой, и весь ее номер – жалкой подделкой подо что-то уже где-то, когда-то виденное, слышанное, а может, и придуманное уже мною. Мужчины-актеры виделись мне или бабниками с сальными лысинами во всю макушку, или педиками со слащавыми минами испорченных состарившихся юнцов. С каждым годом все яснее выступало в программе «Анонса» почти неприкрытое неуважение к публике, желание свести все номера к примитиву, к бессмысленному животному «ржанию». А публика и впрямь смеялась над тем, что преподносили с нашей сцены: смешно, когда ударят слабого, смешно бросить скользкий банан под ноги старушке, намазать краской сиденье в уличном туалете. Возникшая задолго до нас идея «глубинного чеса» каждый сезон позволяла нам обирать наивную провинциальную публику, да так прибыльно, что летние теплоходные круизы кормили нас всю зиму – и нас, и телевидение, не упускавшее случая преподнести наши «долгожданные новинки» зрителям, балдеющим у экранов…