Ольга Литаврина - Синдром мотылька (сборник)

Пока мы дружно высаживались из солидной черной лимановской «бэхи» и друг за другом входили в пустой подъезд – я уже проиграл до конца в уме невеселую сцену: как дверь редакции открывает тупой охранник, как с порога бухает, что никого нет, «и вы, господин Сотников, не заходили еще после того дела – Забродина, кажется?» Как холодно благодарит его Лиманов, как меня невозмутимо выводят на лестницу – и безнаказанно расстреливают в упор, оставляя валяться на площадке – совсем как Влада Листьева, чье убийство так и осталось нераскрытым…

И кровь буквально кинулась мне в голову, когда мимо охранника, ни на кого не обращая внимания, пролетела и кинулась мне на шею – нелюбимая, бесценная, хорошая моя Мариночка, Марина Марковна, спасение мое! Как, почему оказалась она в тот ранний час на работе, что заставило ее спешить сюда в выходной – разве только верное и чуткое женское сердце, – мы так и не узнали…

Зато сцена с нашим участием (куда там Станиславскому и, опять же, Немировичу-Данченко) оказалась разыгранной как по нотам. Слегка отступив от меня, Мариша церемониальным взглядом великосветской дамы окинула моих спутников.

– Господин Лиманов? – произнесла эта дама, нисколько не удивляясь. – Честь для нас увидеть такую звезду в редакции. Чем обязаны?

Лиманову не оставалось ничего другого, как светски же поцеловать даме руку, принять с ее плеч роскошное норковое манто (точно специально для такого случая) и в тоне общей беседы произнести:

– Всегда ваш, мадам Сурова, всегда ваш – читатель и почитатель! Осмелились проводить господина Сотникова – кое-какие бумаги, редакционные наброски, знаете ли… Ничего серьезного, один миг – и избавим вас от своего присутствия – вы ведь, полагаю, торопитесь на некий официальный прием?

– О да, небольшое мероприятие у супруги Владимира Владимировича, – только тут она с тревогой заглянула мне в глаза, – как удачно, что ты подъехал, Кирилл, я как раз на тебя рассчитывала. Бумаги? Какие бумаги?

И тут милая, мудрая Мариша превзошла саму себя. Слегка закинув голову и совершенно уверенная, что любой мужчина, тем более такой светский, как господин Лиманов, только и ждет подчиниться всем ее указаниям, мадам Сурова произнесла, дотрагиваясь до лацкана его пальто кончиками длинных, сливочно-белых, искусно наманикюренных пальчиков:

– Ах, господин Лиманов, я так перед вами виновата… Кирилл попросил меня собрать у него в столе все бумаги, касающиеся Зары Захарьевны…там еще, кажется, были какие-то записи… дневники… а я побоялась оставлять эту ценность на туповатого охранника – и забрала к себе домой. Может быть, поедем вместе на коктейль, а оттуда – сразу ко мне?

Вот так удар!

Вскинув глаза, я явственно увидел, как у Лиманова захлопнулась челюсть – четко, с хрустом, так, что даже заскрипели зубы! На миг лицо его приобрело непонятное выражение. Затем нехотя, как будто нежнейшая ручка Мариши толкала его к дверям, он слегка отступил от меня и, с трудом вернув на лицо обычную смесь самодовольства и равнодушно-безликой любезности, чуть ли не с заиканием выдавил:

– Нет-нет, спасибо, мадам Сурова! Как-нибудь в другой раз!

И, уже не сдерживаясь, полыхнул на меня взглядом:

– А вас, Кирилл Андреевич, мы ждем завтра – если не возражаете. У меня. Я пришлю за вами машину – вдруг не найдете? Завтра в восемь!

Повернулся – и так посмотрел на своих амбалов, что те, как ягнята, засеменили к выходу из подъезда. Бросил визитку нашему охраннику – и был таков.

Никогда еще я не обнимал Маришу с таким чувством, и никогда еще наши бесстыдные в присутствии охраны поцелуи не были так похожи на настоящие признания в любви…

И, конечно, мы и не думали ни о какой встрече, а совершенно примитивно завалились в киношку с последующим плавным переходом к романтическому ужину при свечах в ставшей уже родной квартире Мариши…

А ночью я опять разомлел и опять поймал себя на мысли о семейном уюте, тихом гнездышке, и даже – раньше до такого не доходило ни разу! – о детишках, плотно обосновавшихся на моей уже немолодой шее… Но следом пришла мысль об Ирине Забродиной – и о том бесценном огоньке, что только я (а может, и вправду?) мог разжечь в ее сумрачно-карих глазах… И под конец, чтобы уж окончательно расставить точки над «i», я снова сказал себе, что никогда не встречу больше женщины, девушки-девчонки, к которой – как давно-давно к Майке – накрепко, золотыми нитками, пришили бы мое беспокойное, холодное и неверное сердце. Кроме, конечно, последней, одной-единственной на свете, что даже и не подозревает о нашем родстве…