Татьяна Барботина - Пешков

Поле отдает Пешкову цветы и травы с корнями, когда он пытается выбраться из топкой ямы. Оно не держит, но и не помогает голой груди лечь на землю, подобрать ноги. Дальше – снится только страх и мокрая трава, в которой ползают неприятные маленькие животные.

Страшно, – охрипши говорит Пешков, и вытирает слюну. Лева поворачивается и отвечает низким голосом: «и мне, сам знаешь».

8.

Хлеб. Апельсин

Есть последний всплеск у весла, и лодка причаливает к берегу. Весело плещет вода под плоской пластиной, потом весло погружается на самое дно и лежит там. Человек ступает на землю и хочет сказать «припыли», но он уже не знает слов, он ощущает только, что он на месте. И место его, его дом, его шаг – везде. Пешков лежал на кровати и думал, что одна его нога уже на том берегу. Все его немощное тело устало жить, отказалось вмещать в себя пищу, передвигаться, а только лежало и мечтало о том береге. Что кровать, что лица, что земля – все останется здесь, оно уже – не существует. Руки, ноги, бледное мое лицо – всего этого уже нет, но все это еще будет, только не здесь. Там, там, ангелы будут ли петь или бесы, или, или… Пешков вдыхал тяжело и хрипло, все еще ощущая некоторую скопленную за недвижное время силу. Постепенно и медленно бледная и продолговатая его ступня приподнимала себя в замедленном движении и возвращала на лодочное дно.

Шаг.

Лодочка причалила не там. Причалила на таком знакомом месте, в кровать, источающую пот и старость. Пешков чувствовал, как подергиваются вялой, но живой энергией мышцы рук, ног, шеи, он понимал, что время его еще не пришло. Животворящий день смотрелся в окно, как смотрятся в зеркало недурные девушки.

Он встал только к вечеру. Черепашьими ногами цеплялся за тапочки, поводя головой в разные стороны, ощущая только слабость и голод. Поднимался со дна живота приятный голод, мысленно двигались в уме приятные цифры: есть 3 тысячи, есть еще один день, восьмое, суббота. В двадцать думалось – почему так мало – двадцать четыре, должно быть больше. Шестьдесят? Больше, должно быть неизмеримо больше. Неужели восемьдесят страниц текста – это уже пять часов? Пять часов и восемьдесят страниц, а если поэзия? А если философия? Уже медленнее, а пять часов быстрее и быстрее, книга выпадает из рук, на диван. Осталось только масло сливочное и рулон мяса, мясо в бумаге. Килограмма полтора. Меньше. Руки послушные: они надевают шарф и носки, ботинки и пальто, берут портфель и трость и открывают дверь. Дальше ноги: идут по ступенькам: четыре раза по девять и три и трость. Руки: открывают дверь, закрывают дверь. Лицо: неприятный ветер, очень неприятный. Глаза: ком газеты, дым, восемь ног, трость. Уши: мат и смех, мат, смех. Глаза: столб, лед корочкой, бычок, лист ветхий под моей ногой и шумен и душист и трость. В магазине нужно обязательно собрать воедино и надеяться, что: глаза показывают, связки: смыкаются и звук, оформленный артикуляционным аппаратом, хрипит, и руки: отдают, забирают.

Всю оставшуюся дорогу Пешков думает: Я взял хлеба.

Она появилась неожиданно на втором лестничном проеме.

– Не дозвониться до вас. Что случилось? Больны? Пьете?

– Кхм… нет, нет, я как бы болел, но почти вылечился.

– Мы же с вами, Алексей Иванович, договаривались, а вы Петьку не пускаете теперь. Не отпираете.

– Я болел.

– Ну, позвонить, там, ну, сказать, что – язык отвалится?

– Я не понимаю…

– Да что же вы за человек-то такой, что для вас важнее – ваша водка или служение во благо общества?!

– Господи, ну и слова. Понабралась.

– А вы не горячитесь, Алексей Иванович, вы обмозгуйте… Вы дверь не закрыли – заходи кто хочет!

Пешков остановился и тихо ухнул в открытую дверь:

– Лева, прогони ее, – Пешков брезгливо толкнул Булычёву.

– Что такое, куда вы меня…

– Лева, помогай, кот, ну где ты? Ну! – Пешков прошел в квартиру, заглядывал в комнаты.

– Я никуда не уйду, пока мы с вами

– Где кот? Лева? Ты где?

– Может, он ушел?

– Левушка.

– Говорят, они уходят, когда старые.

Пешков рухнул на табурет и заплакал. Булычёва, пятясь, вышла из квартиры.

Полночи бродил Пешков вокруг дома и звал кота. Кот лежал в кустах и сонно наблюдал за проходящим мимо него каждые десять минут Пешковым. Потом Пешков ушел. Такой удобный случай. И время пришло. Лева тщательно вылизал свою дряблую, клокастую шкуру, встал и медленно пошел, все дальше и дальше от Пешкова, от дома, трости, и той женщины, хорошей и теплой, которая ела апельсины и гладила его немытыми руками, а он – терпел.