Татьяна Барботина - Пешков

«В центральном парке открылась новая выставка. В связи с этим Маша и Леша пошли на нее. На Маше было белое платье. "Красиво" – подумал Леша и улыбнулся ей одной из своих волшебных улыбок, покоряющих женские сердца. Сердце девушки забилось чаще.

На выставке были веселые конкурсы и клоун, держащий в руке шары. Леша купил шар, не взяв сдачи и вручил его

«Стоит одинокий дуб

На берегу реки

Печалями дуб упруг

У ног его васильки

Он плачет о небесах

Упавших на самое дно

И он не скрывает страх

Что вся наша жизнь

«И между нами слова мало,

Ты помнишь, в церкви, на беду

Нас риза покрывала…

«Твои губы – это язва для меня

Я мечтаю, что ты скажешь – я твоя

И кипит пожар в груди открытой – это ты

Затопи его слезами и возможно

Все порезы превратятся там в цветы

«вся наша жизнь – игра, каких не мало

пройдет один этап, опять сначала

идти по жизни с поднятой главой

с головкой покаянной и немой

Пешков бросил журнал на пол. Сидел молча, наблюдая за Левой. По его спине ползли выпирающие позвонки, уже несколько лет казался кот беззащитным и смирившимся. Исправно ходил в туалет на место, бумаг и книг не жевал, не кусался и не вспрыгивал на Пешкова. Единственная привычка – драть с ленцой пешковское кресло – осталась в нем и даже поощрялась – это было воспоминание из той жизни. Лева все чаще реагировал на слова, будто к старости научился понимать не только интонацию, но и смысл. «Лева, где же трость», – Лева повернет голову и посмотрит на Пешкова, прямо в глаза посмотрит, и будто скажет «сам знаешь». «А, вот же она». Вот, вот она… Лева, левушка… А-а… Дар ты мой напрасный и снег ученые тоже доказывают что можно научить специальным прибором и говорит кот заговорит спрошу Мыл посуду? Мыл, мыл.. мрр… мрр… ответит и не нужно никого… разве что Петр смешался там за окном и вошел в комнату через пакеты окон, он был меньше обычного и держал в руках стопку книг, как-то жалостливо и нежно смотрел на Пешкова и теребил корешки красными, замерзшими пальцами. Было понятно, что он прочитал их все и они ему бесконечно дороги. Книги он осторожно положил на столик и протянул Пешкову руку, звал куда-то, манил. На спине у Петра была дыра в рубахе, проглядывала желтая кожа. Но глаза не смотрят, все по полу ищут что-то. Дай посмотреть тебе в глаза. Пешков снизу заглядывает в лицо, но оно неявное, теряется оно, вот и соскочило, вот и опять. Уползло, уже белое, с искаженными бровями под кровать. Откуда здесь кровать? Под потолком, а за потолком темное пятно, из него вылезают маленькие гномы и летят, летят куда-то, уменьшаясь до мухи. Безликий Петр все манил. Нехотя поднялся Пешков и за ним пошел, и за ним, за ним мимо тумана, прямоугольных разделенных туманов. И под ногами они лежали, так что скользко ногам. И неба не стало, как-то опустилось оно и пространство сжалось. Петр вел Пешкова к двери, становясь все меньше и меньше. Приходилось нагибаться, чтобы продолжать держать Петра за руку – где-то она потерялась в пешковском кулаке. Рядом с дверью уже ничего не было – ни туманов, ни Петра – Пешков стоял согнувшись, потому что свободного пространства тоже не было. Кое-как он прополз в дверь. -----------------уи---------------------------------------совы?-------------уи--------------тка-------------------ца-----------уи?--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------пешком-------пешпешПешков. И поле впереди. Как-то ясно, слишком ясно. Что же до того? Широкое, сплошь в лентах тумана поле – уже свободно, не скользко. Поле начинает сообщать: ты маленький старикашка, у тебя в груди уже почти сердце не бьется, тебе нужно дать свою смерть для новой жизни. Пешков стоит, в смущении перетирает в ладонях искусственную ткань своей одежды и слушает, как она шуршит между пальцами, после – она влажнеет и прекращает шуршать. Звук сливается с другим, и с третьим звуком, отталкивается от леса, нежно опрокидывается в небо, и падает, застревая в лентах тумана. Жирная земля проваливается под ногами, Пешков влипает по колено и видит, что на опушке леса стоит волк – охотник и смотрит не на него. Как это хорошо – думает Пешков, – у меня и ноги застряли, и сердце застряло… это хорошо. Если перебежать расстояние между жертвой и охотником и посмотреть на волка вблизи, то его голова покажется маленькой и жестокой, а глаза его – желтые, влажные, и думают о важном и земном. Волк видит Пешкова, он не показывает ему, что видит, но волк видит Пешкова. С легкой лапы начинается движение, круговое, верное, осторожное – так бабочка садится не на первый цветок, но на выбранный цветок. Волк оббегает человека, состоящего из определенного количества мясного вещества с пронизывающими это вещество линиями крови – влажной, жирной, как соус, он слышит запах – тления – это отталкивает, тела – немощного, легкого, не создающего сопротивлений. Волк скучно останавливается и смотрит в упор на свою жертву. Пешков все понимает, он расстегивает металлические пуговицы на груди, чтобы животному было легче питаться его соками, его тканями. Волк поднимает голову и нюхает воздух, в нем плывет сочный запах молодого пота. Животное, источающее этот запах, лежит там, за опушкой в лесу и ждет своего часа. Пешков знает об этом животном тоже, он поворачивает голову в его направлении и чувствует щекой, а после видит глазами проносящийся мимо его лица серый ком волка. Сон разваливается: куски, одни куски, сшитые неумелым сознанием.