Элеонора Корнилова - Выигрыш

Наступала пора, и обреченный положить жизнь в кастрюлю встречал хозяина, как обычно: вставал на дыбы, барабанил лапками в сетку, дергал усами, гремел щеколдой. Дверца открывалась, но в морду не летела корочка хлеба. В клетку ныряли растопыренные пустые руки. Кролик, пометавшись, забивался в глубину, к задней стенке.

Ханс выковыривал его из угла орудием убийства – толстой палкой. Сжимал кроличьи уши в кулак, тянул вместе с подстилкой. Кролик упирался и тормозил всеми лапами. Обсыпанный навозом, Ханс нес кролика на место убийства, в заброшенную теплицу, держа за уши обеими руками. Там вспоминал, что оставил палку в клетке. Кролик дергался на весу, раздирал когтями задних лап рубашку.

– Шайзе! – визжал пораненный Ханс и выпускал уши. Кролик пускался в бега по теплице, получив свободу и надежду, что хозяин просто временно спятил, так странно с ним обращаясь.

Урсула различала сквозь обомшелую пленку теплицы кидающуюся в разные стороны фигурку, падающую, снова бегающую. Слышала пронзительные индейские вопли. Кто визжал? Сосед или кролик?

Ханс пытался подработать. Стал разносить газеты и рекламу. Сначала дело показалось несложным. Ездил на велосипеде по свежим улочкам. Сзади, в проволочном ящике, приделанном к багажнику, – стопы газет, перетянутые резиновыми шнурами.

Хорошо, когда рано. Никого нет. Улитки и слизни еще ползают по дорогам и тротуарам. Оставляют сопливые следы. Авто поедут и передавят. В прошлом году, как ни закрывал щели в теплице, пробрались. Объели все огурцы. Лучше не сажать. Как хрустят под колесами. А слизни, им наплевать, что переедешь. Живучие. Некоторые ставят ловушки. Пиво в тарелках. Слизни пьют, тонут. Еще чего, пиво. Ножом их, пополам.

Работа разносчика газет доставляла и другие радости. Проходя через сады, поднимаясь на крылечки, уставленные цветами в горшках, Ханс неприметно цакал твердыми ногтями и отсекал череночки приглянувшихся растений. От клематиса и бегонии, или – верхушку пеларгонии, или на редкость густомахровую петунию, или веточку от… – забыл название, но видел на садовом рынке, деревце очень дорогое, может, приживется. Он приезжал домой за новой партией газет с полными карманами.

Но в оплату за доставку входила еще и сортировка. В каждую газету нужно было вложить по шесть-восемь рекламных листков. Ханс не справлялся. После трех недель езды по местечкам и ночного стояния за длинным обеденным столом, заваленным разноцветными кипами, стержень в руке больно напомнил, что получает пенсию, содержит весь дом и организм и терпение его не беспредельно. Несколько раз Ханс выбрасывал ночью связки неразнесенной рекламы в уличный контейнер для бумаги и был однажды пойман на месте полицейским. Бледный Ханс залепетал об инвалидности и кредите. Полицейский отпустил нарушителя. Его объяснения не годились ни в какой протокол. Потом немного заплатили, но подработка на этом закончилась. Счастьем было, что не наказали.

А потом повезло. Важный Тамплон взял Ханса мыть вагоны. На две недели. Их отцы когда-то водили знакомство, оба были военнопленными.

Ханс увидел машину, узнал лицо, замахал. Тамплон сбавил ход, и Ханс побежал, держась за дверцу медленно едущего автомобиля, торопливо и сбивчиво заговорил об отцах и желании работать. Лицо Тамплона будто треснуло, когда он узнал в тощем старичке Ханса. Улыбнулся, остановил машину. Договорились, что Ханс поработает по-черному, потом Тамплон заедет и рассчитается наличными. А там будет видно. Ханс постоял еще, посмотрел вслед черному, присадистому BMW, сливавшемуся с тенями густых каштанов и сверкавшему, как молния, когда он вылетал на залитую солнцем дорогу.

Хорошая машина, хорошо бегает. Лучшая немецкая машина. А не похоже, что Тамплон – ровесник. Моложе. Лицо круглое. Абажур. Ясно, раньше работал на бойне. Ели много мяса. Вместе со своим отцом. Тот еще злее пришел из плена. Вся семья по струнке. Как поглядит кому-нибудь в лоб, все по углам. Крепкий был, жесть. Все равно умер. Сегодня румяный, завтра мертвый. Такова жизнь. Теперь фирма. Очистка, уборка. Два дома построил. Толстый бумажник на сиденье. Наверно, в карман не влезает.

Полмесяца Ханс честно шоркал полки, обтирал поручни, мыл окна и стены вагонов. Он боялся ненароком провиниться, сделать что-нибудь не так и был очень старателен. Рядом мыли женщины, молодые и не очень, шутили, перебрасывались словами, но только когда кончилась работа, тогда Ханс вспомнил, что не закинул ни одной удочки, не подбил ни одного клина, никому не строил куры, не напрашивался в гости, ни на миг не отвлекался от дела. Так напугал проклятый полицейский, поймавший на недобросовестности. Даже нигде не зазудело, чтоб какую-нибудь ласково по задку. А так удобно подставлялись. И ни одну не пригласил к себе в дом. Самому есть нечего.