Тамара Ветрова - Гроб для Даниила Хармса

– Хочу вам посоветовать, милый Даниил Хармс, обриться наголо.

– А что дальше?

– Потом распишите голову васильками. Либо попросите знакомого художника, он распишет.

– Ну а далее?

– А потом идите себе.

– Куда же я пойду?

– Ну, милый вы мой, – говорит приятель, – это уж вам решать. Вы свободная тварь.

– В таком случае, – горячо говорю я приятелю, – вы знаете кто? Вы горе-советчик. Таких в прежние времена усылали в Сибирь. Возьмите хоть Чаадаева.

– Где же я его возьму?

– Где хотите. Только не стойте, перегородя комнату.

Сам про себя я в эту минуту думал: “Боже, сделай так, чтобы этот приятель исчез, а с ним заодно исчез и этот трамвай, и строительная мастерская “Красный коммунар”, и эта вот девица с книгой “Введение в литературоведение”, которую держит под своей потной подмышкой, так что эта и без того вонючая книга теперь вся провоняла девицыным потом! Вот они исчезнут, и ничего более не останется, лишь серебристый океанский берег. А на берегу высокий дом, превосходно устроенный для жизни, выстроенный из непроницаемых кирпичей. Я провел в лени весь нынешний и весь предыдущий день, провел их в мечтах и праздности, а так ничего и не совершил! Это мое несчастье, но это так. Мне хотелось приняться за работу, но страх накрыл мне голову, как черный платок. Не хочу, чтобы меня приняли за человека, который боится соседних покойников, просто стук молотка мешает мне сосредоточиться. Хотя ведь (нельзя не признать) современное государство не может обойтись без гробовой мастерской. Не складывать же покойников прямо на улицы, как во времена Жанны д’Арк?! Гробовщик, въехавший в наш дом, как говорят, мастер своего дела. Но и надменен сверх всякой меры! Не кланяется никому из жильцов и смотрит на всех, будто он оперный певец, а мы ни на что не годные щепки. Его презрение к нам так велико, что по воскресеньям он плюет в адрес всякого, кто попадается ему на пути. Он не носит никакой шапки, его жирные волосы свисают до воротника вязаного жакета. Он ведет себя как человек, облеченный особым доверием, а мы пред ним – как муравьи. Он уже снял мерку со всех жильцов, проживающих в бельэтаже, и далее уж моя очередь. Он хвалится, что снимал мерку с самого товарища Меньжинского, а на меня смотрит, как на тлю. Товарищ Меньжинский рослый человек, у него многочисленные заслуги. Гроб для него хотели заказывать в Италии и даже нашли для этой цели художника, но тот не принял заказ, сказавшись больным. Тогда товарищ Меньжинский дал клятву, что обратится в рабочую артель, но, на беду, был праздник, и все члены рабочей артели напились до смертного оцепенения. Лежали, как деревянные балки, без признаков жизни. Такое, заметил товарищ Меньжинский, у нас еще случается, когда рабочий человек не соразмеряет свои силы. Потом махнул рукой и ушел. Так что нашему гробовщику было пока не до нас, он с презрением смотрел на жильцов дома, полагая, что заслуживает более уважаемых клиентов. Вот до чего человек занесся, и расплата тут же явилась. Из-за поворота выскочил трамвай, и наш мастер в своей гордыне так и пал на мокрые рельсы. Я не стал оплакивать его, да там и нечего было оплакивать, трамвай перерезал его, как колесо диалектики.

Распорядительный Пугачов раздавал тумаки направо и налево. Он называл это деятельностьюи уверял всех, что такова его профессия. Он, мол, раздает тумаки и себя не жалеет. При том рожа у Пугачова была красна, как маков цвет. Он говорил, что это происходит от усидчивости. Раздавать всем с утра до вечера тумаки, да еще поспевать помыть руки, сесть в трамвай, насобирать целую авоську грибов да вбить в стену кривой гвоздь.

– Гвоздь-то у тебя, Пугачов, кривой, – бранил Пугачова дворник Пилигрим.

Но Пугачов и ему давал тумака, чтобы тот не витийствовал.

И вот как-то в половину шестаго утра Пугачов надумал застрелиться из пистолета. Принялся шарить руками по дивану, но пистолета не сыскал. У каждого человека, строго сказал Пугачов, должен быть дома пистолет. Потому что он может наткнуться на дикого зверя, и тогда прощай, милая жизнь! Так-то оно так, возражал Пугачов, но если пистолета нету? О, тогда прощай, милая жизнь! Пугачов понял, что попал в тупик, подобно писателю Гегелю. Стоп машина.

Даниил Хармс поставил точку. Рассказом был недоволен, в нем (казалось писателю) недоставало четвертого измерения. Три измерения присутствовали, а четвертое читалось слабовато. И вот Хармс мучился в поисках дырки, сквозь которую можно было бы проскочить в это четвертое измерение и протащить за собой упрямый рассказ. Должно быть этакое окно, рассуждал писатель, которое выходило бы не на задний двор; сквозь которое было бы видать не ржавую вывеску у входа в дворницкую; а через которое я увидел бы, предположим, фрагмент Млечного Пути. Это можно утверждать с большой долей вероятности. И тогда кое-что стало бы на свои места. В любом случае, в свете звезд иные достижения превратились бы в комочки слизи, и воздух бы зримо очистился.