Валерий Генкин - Санки, козел, паровоз

Ура! Ура! Вчера мы нашли с Олечкой на пляже кусочек янтаря.

Требуется перебивка, сейчас это все чаще называют иностранным словом

В такую главу можно сваливать все подряд.

Пуще многого другого состарившийся Виталик не любил блаженных — по Чаадаеву — патриотов. Ну можно ли, думал он, убивать людей, заставляя их под пулями развешивать куски материи определенных цвета и формы на самых открытых местах — куполах, башнях, шпилях, высотах? Еще страшнее, коли их не заставляют, а доводят до исступления, истерики, когда лезут самозабвенно, сердце колотится, забыты мать, небо, цветы, что там еще — корова Красотка, любимая Машка, или, наоборот, корова Машка, любимая красотка, все побоку, — я первый привяжу эту тряпочку, и все узнают, все скажут…

Одно время, правда, готов был Виталий Иосифович сделать шаг навстречу горячим патриотам, утверждавшим, что наш вурдалак, Иосиф Виссарионович, все-таки лучше ихнего, Адольфа Алоизовича: то ли потому, что тезкой отцу пришелся, то ли сказалось еврейство Виталика. Хотя что ж тут удивительного: при наличии двух вурдалаков один всегда лучше другого. Вот и Николай Иванович Глазков, горький наш поэт, в военные годы написал:

Русский патриотизм может заключаться в одной ненависти к России — такой, как она нам представляется… Россию можно любить как блядь, которую любишь со всеми ее недостатками, пороками, но нельзя любить как жену, потому что в любви к жене должна быть примесь уважения.

Говорил это Петр Андреевич Вяземский — он патриот? А может, истинному гражданину российскому более пристало по-языковски наслаждаться зрелищем растянувшегося на льду немца? Или — с Пушкиным — хулить тех, кому не по вкусу расправа верного росса над кичливым (каким же еще?) ляхом? И что со всем этим делать? Пушкину можно? А французам невместно судить русских? Ишь разболтались! Суньтесь, мы ужо завинтим измаильский штык — и в брюхо, всех уроем, места хватит на российских полях… Ох, «темен жребий русского поэта».

Особый у России путь. И поляков — спор славян между собою — перестреляем (с Гудерианом на пару), и туалетную бумагу станем вешать снаружи кабинок, и милицию будем бояться паче бандитов… Близнецы-братья: бритый ублюдок с арматуриной, бьющий азера, или хачика, или жида, и мент-антрополог в метро. И все же: одинаковые лица на халявном концерте в лондонской церкви Святого Мартина на полях и на вечере памяти Окуджавы в Москве, — так где, морщит лоб Виталик, самобытность россов? Ведь и лица на концерте Майкла Джексона в Нью-Йорке и «Сливок» («Блестящих», «Ранеток») в Чебоксарах — тоже одинаковы. А уж особость наша, милосердие без меры и края, эта, как ее, ах да — широта души, боговдохновенность… Детишек вот с синдромом Дауна богоносицы наши в роддомах оставляют, а в бездуховной Америке за каждым таким странным ребенком — очередь в двести пятьдесят семей. Неужто прочитали они: «Страннолюбия не забывайте, ибо чрез него некоторые, не зная, оказали гостеприимство Ангелам», — да и поверили Павлу? А наши то ли не читали, то ли не поверили?

Определенно, думал Виталик, щурясь на весеннее солнышко и оглядываясь вокруг, единица нравственности есть величина, обратная количеству окурков на квадратный метр газона, с которого в апреле сошел снег. А если на газон не смотреть, да и вообще глаза закрыть, то и родину любить проще, и людей — да и себя.

Размышления о патриотизме даже подвигли Виталика на создание собственной классификации цивилизаций, чрезвычайно простой: рабов и свободных людей. Ни тебе иудео-христианской, ни тебе мусульманской или, к примеру, буддийской. Различить — проще некуда. Все дело в том, какие фотографии стоят на столе (висят на стене) в кабинетах чиновников. Если президента, аятоллы, духовного вождя, властителя дум — одно. Если родителей, жены, детей, любовницы, собаки, лошади — другое. Спрашивается, как быть, если висит и то, и другое? По мнению устремленного к предельному упрощению Затуловского, в подобных случаях признак «аятолла» перевешивает: дежурный президент — ты раб, дочка и собака — свободный человек. И вся твоя цивилизация — свободна.

Помимо мифа о народе-богоносце, соборности и прочем, занимала Виталия Иосифовича еще идея особого печалования о ближнем, породившая русское понятие «интеллигентность». Коли человек ощущает вовсе необязательный неуют от собственного успеха, который заставляет его не только бить по клавишам компьютера в офисе или чертить мост за жалованье, но заполнять досуг разговорами особого толка: зачем мы? куда идем? — а то и, страшно сказать, что-то делать во благо других, то он уж и интеллигент. А если идеализм в его душе побежден прагматизмом (Обломов — Штольцем), то уж он и не интеллигент вовсе, а так себе — интеллектуал паршивый западного толка. Те нечасто думают, зачем и куда идут. Разве детей калечных усыно-дочерят — ау, интеллигенты! Где вы? Да вот туалеты и автобусы для инвалидов придумали, да собачье говно в пакетики прячут, да робеют палить фейерверки по ночам (нету удали, убогий, хлипкий народец), да шлют помощь куда ни попадя (чуют, видать, что виноваты, норовят отмыться).