Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

— Да, но...

— А эта Аделаида чего воображает — явилась вся из себя разряженная, расфуфыренная. Вспомнила молодость. Смехота, в ее-то возрасте. Назло мне, что ли, выкаблучивается? Держи карман! А то я не знаю, откуда у нее денежки — от несчастных мужей! Хотя, что я перед тобой распинаюсь: ты же по ней сохнешь.

— Да нет, клянусь, я...

— Обязательно к лету сошью себе новый сарафанчик — мой старый уже совсем никуда, и не носят такие больше...

— Вот и призвал тебя Господь. На сей раз ты действительно мертва. Много лет минуло после той отчаянной ночи, когда ты чудом возвратилась к жизни. Тогда я с готовностью «отдал бы тебе всю свою кровь» и так далее. «Услыхав мои пламенные молитвы небеса повелели, чтобы ты пробудилась от смертного сна» и тому подобное. Столь высокопарно я тогда изъяснялся и даже мыслил. Кстати, что у тебя было? Каталепсия или не помню уже, как это называли. Да и неважно. Много лет... Какое яркое воспоминание ты оставила о себе! Будем думать, что оставила... Как все на свете люди, ты, в сущности, не виновата. Спи спокойно. И ладно. Но что дали мне все эти годы ? Что они дали нам, если взглянуть в таком разрезе? Я знал тебя нежной, прекрасной, умной, доброй, а пришлось убедиться, что ты еще и сварливая, злая, глупая, пошлая, вдобавок некрасивая. Всего этого было не сказать чересчур, но сполна. Ты со своей стороны ничего не дала, ты отняла у меня. Точнее, отняла все, что, может быть, дала раньше, и сверх того совсем пустяк: возможность надежды и счастья, поскольку однажды потерявший веру никогда уже не уверует. Ведь сам факт, что ты отнимала, мог и, видимо, должен был привязать меня к тебе, я понимаю. Впрочем, понимаю, что это надо понять, а на самом деле не понимаю ничего. Можно ли было привязать меня к себе крепче, нежели когда ты умерла в первый раз? Нет, нельзя, я твердо уверен, что все остальное — чушь. Разочарование порождает унылых людей и унылые чувства, которые уже не насытятся одним счастьем и удовольствием. Эти больные чувства есть корчи нашего отчаяния, свидетельство нашей вульгарности, и мы спесиво тужимся облагородить их, равно как и многое другое в себе, убогое и болезненное — например, терзания обыкновенной заурядности. «Она была женщина, просто женщина, за это я любил ее» — так вещает риторика, а вместе с ней наше бессилие. Не мудрствуя лукаво, спросим: чем, в сущности, была наша жизнь (ибо лишь совместное житье являет собой подлинную жизнь), если не сплошной, беспрерывной беседой (когда не цапались), беседой без конца и без начала, однообразной, до омерзения нудной и Бог знает на какие темы? Чем она была, если не тошнотворной цепью бессмысленных хлопот и метаний без малейшего проблеска впереди? Я, разумеется, сам того не замечая, оставлял без внимания «твою пленительную грусть» и все такое прочее. Ну разве не прав я, мечтая в ретроспективе... черт, словечки!.. жалея, что ты не умерла вовремя, то есть еще не успев сбросить маску? Счастлив тот, чья жена скончалась по возможности в день свадьбы, оставив на память свой чистый образ, который уже никогда ничем не запятнать. Будь у меня в ту ночь малость здравомыслия, не убиваться бы надо, а кричать во все горло: «Какое счастье, что ты умерла!» И после воскрешения не ликовать, а сыпать пепел на голову. Да, ты воскресла, но разница между тобою прежней и новой была словно между жизнью и смертью, тем более, что потом и была медленная смерть. Ведь только смерть может продлить нам жизнь, если не предаст. Другими словами, наш единственный враг — сама жизнь... Опять я витийствую!.. А ты, мышь, зараза, чего вылупилась из-под буфета, дура? Когда ж вас выморят-то, наконец? Катись отсюда, мразь, спасай свою поганую шкуру, все одно достану... Зерном травленым... И этот ублюдок тоже — соловей, скотина наглая, — сюда ему, видите ли, в паршивый садик захотелось, под самыми окнами расселся, сволочь. Жемчужные трели, переливы свирели, что там еще эти стихоплеты понасочиняли... Обрыдло! Шарахнуть бы в тебя из двустволки, не порешить, так хоть отвадить — оно бы в самый раз.

Р е ж и с с е р. Хорошо, хорошо, замечательно. Вот мы и пришли к мертвой точке, а вернее, скажем, к точке угасания, причем самопроизвольного угасания. Это как при болезнях, которые вынуждают солидного врача, приглашенного за хорошие бабочки...

Н и к т о. Бабочки?

Р е ж и с с е р. Ну, деньги, купюры... объявлять со скорбью на лице родственникам больного: «Дадим ему спокойно умереть, он, как свеча, угасает».

Н и к т о. Не думал, что бывают умные режиссеры.