Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

— Тем лучше.

— Так давай не будем спешить. Никто и никогда не может быть точно таким, как другой (я недавно слышал, подслушал это у одного знаменитого романиста). Так что, исходя из этого, ты мог бы для данного дела назвать себя Марио или даже оставить свое имя, если у тебя уже есть одно.

— Ни одного у меня нет, и ты это знаешь, что же касается, как ты выразился, дела — то одно у меня уже есть.

— Но, как мы уже выяснили, у тебя и прошлое есть.

— Да, и выводы из него составляют мое настоящее.

— У всех так.

— Но мое настоящее не претворяется в реальность, а осуществляется лишь в воображении.

— Тебе, должно быть, нелегко... Впрочем, не сердись, я понимаю, имя тебе необходимо во что бы то ни стало.

— Вот именно!

— А может, фамилия?

— Смешно — при данных обстоятельствах.

— Прозвище?

— Нет-нет, прозвища по обыкновению всегда поддаются расшифровке.

— Слушай, в таком случае... Я считал, что медлительность — это только мое свойство.

— В равной степени и мое тоже.

— Тем не менее имя у тебя должно быть.

— А то я откажусь! Не будет имени — не будет и убийства.

— Ради Бога и Дьявола, зачем же такие крайности?

— Тогда думай.

— Просто не знаю, как быть. При всей своей эрудиции я бессилен решить такую пустяковую проблему.

— Она не пустяковая.

— Положим. Положим, без имени ты никто и ничто, тебя как бы вообще нет, однако не знаю, что и придумать.

— Молодец! Пытаешься меня подвигнуть на конкретное и притом чудовищное дело, а между тем еще не нашел мне места среди сущего.

— Видишь ли, поскольку ты наполовину действующее лицо...

— Так. Ну давай опять биться головой об стену, что нам стоит? Тем более ее все равно не прошибешь. Хорошенькое удовольствие!

— И все-таки...

— Послушай меня, уважаемый верхогляд. Не знаю, от кого, во всяком случае не от тебя, полжизни я уже получил. Я взял ее, она у меня есть, и я не дам ее у меня отнять.

— Правильно, если не считать, что это не имеет никакого значения.

— Ты так думаешь ? Послушай, чтобы не начинать все сначала, я...

— Ты?

— Ты, кажется, сказал «Марио»? Принимаю, принимаю назло это безвкусное имя. Теперь я Марио.

— Но это имя никак не подходит для того...

— Оно подходит для преисподней.

— Марио! Мне надо еще привыкнуть.

— Это будет нетрудно. Я же позабочусь, чтобы мое постулированное имя стало значимым.

— Что за фокусы! Погоди-ка. Это все литературные штучки. Может, испросим совета свыше?

— Ничего другого не остается, всем же ясно как день, что убивать ребенка Джамбаттисту бесполезно, равно как и оставлять его в живых.

— Поступай как знаешь, только не вынуждай меня все начинать сначала.

— Сказано «Марио» — значит, «Марио».

— Пусть будет Марио. (Да, советник Дьявола и на этот раз не подкачал.)

Короче говоря, помощи ждать неоткуда; события и на этот раз развиваются по воле случая; может даже возникнуть впечатление, будто Марио согласился называться этим именем, полемически отвергая любое возможное сходство с реальностью, иначе говоря — иллюзию реальности. А посему было бы лучше вовсе не отвлекаться на болтовню, названную выше интермедией, при условии, впрочем, что ей не отводится, как упоминалось, важная, хотя и косвенная, роль, а, если называть вещи своими именами, — роль паузы или помехи (столь пугающая некоторых писателей). Отступление это призвано показать со всей очевидностью, что произведение искусства не является серьезным делом, что нить повествования, убежденность рассказчика и тому подобные вещи суть чистейшее надувательство, способное вызвать у читателя лишь разочарование и дать повод для всяческих злопыхательств. В лучшем случае оно могло бы служить приемом для создания образа искусства как такового или, на худой конец, аргументом в пользу некоей свободной манеры сочинительства.

Жить по воле случая, согласно уже сделанному утверждению, — это единственная возможность жить, так почему бы с тем же или с большим основанием (поскольку меньшее содержится в большем) не писать, положась на случай? Достаточно со слезами умиления подумать о поэтах начала девятнадцатого века, рассказывавших в поэмах какие-нибудь истории, перемежаемые время от времени собственными соображениями, фактами из личной жизни и прочее, так что уже невозможно понять, о чем они пишут... Что ж, может, у кого-то и возникало желание им подражать, кто-то, получше с ними познакомившись, находил у них единственно приемлемый или наименее лживый литературный метод.