Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

— Какого еще перераспределения, дурачки?

— Для начала — хотя бы значений. Каждое из нас ведь что-нибудь обозначает, верно?

— Пожалуй, что бы там ни говорили всякие романисты и журналисты.

— Ну так вот, слушай. Я, например, называюсь Велеречие. А что это значит?

— Это что-то такое... относящееся к манере выражаться.

— Правильно, но ты это знал раньше. А если бы не знал?

— Что за глупый вопрос?

— Видишь ли, я действительно обозначаю то, что ты сказал. А по-твоему, это справедливо? Почему бы мне не обозначать что-нибудь относящееся к ручейку? Во всяком случае, нечто струящееся?

— С какой это стати?

— Да ты только вслушайся: Ве-ле-ре-чие! Уши у тебя, что ли, заложило?

— Хм. Во-первых, может быть, тебя вовсе нет. Вот Велеречивость я знаю, еще бывает Велеречивый, Велеречиво... Что же до тебя... Если ты и существуешь, то употребляешься крайне редко, так что нечего тут ныть.

— Нет, существую, еще как существую! А коль редко употребляюсь, так это ничего не значит.

— А ну-ка, — вскинулось другое слово, — я вот Мицца. Что это, по-твоему, значит?

— Почем я знаю?

— Ну, даешь! При том, что ты один из этих... Впрочем, так даже лучше. Ты вот что скажи: приблизительно, на первый взгляд, что я, по твоему мнению, могла бы значить?

— Даже не знаю... Может быть, что-то вроде пирога?

— Да ни в жизнь! При чем здесь пицца? Ты не ищи, на что это похоже, а то мы так далеко не уедем. Взгляни на меня просто, без всяких там сравнений. Вот так глянул — и сразу говори, что я такое.

— Тогда ты, надо думать, палатка или шатер какой-нибудь.

— То-то и оно!

— Что?

— В том-то вся и штука, что на самом деле я обозначаю сорт клубники. Это же вопиющая несправедливость!

— А я? — вмешалось третье слово. — Мне куда деваться прикажете? Со мной, к примеру, все наоборот: меня называют Молотком. Вообще ни в какие ворота не лезет!

— Господи, это тоже просто бред!

— А что такое молоток, ты, по крайней мере, знаешь? Как бы то ни было, молоток никак не может называться Молотком.

— Ну и ну! А как же ему тогда называться?

— Каракатицей, разумеется.

— Ладно, с тобой все ясно, да только что тебе с этой перестановки? Молоток есть Молоток, а назовись ты Каракатицей — какой от этого прок? Так и будешь Каракатицей, а никак не Молотком. Ты ведь не более чем слово.

— Ничегошеньки ты не понял, — вмешалась сама Каракатица. — Это же проще пареной репы: мы с ним хотим поменяться значениями. Хоть это довести до ума. Разве я не права, а, Молоток?

— Нет, дорогая, ничего подобного! — взвился Молоток. — Что ж получается: ты возьмешь, чего хотела, и горя тебе мало! А мне какую-то там тварь ползучую обозначать? Фу! Как бы не так! Единственное, что может означать Молоток, — это что-нибудь... какое-нибудь дерево. Что-нибудь растительное, так-то.

— Не горячись, — попытался я его унять. — Вот уж, поистине: две бабы — базар, семь — ярмарка.

— В пословице не две, а три бабы.

— Вы вдвоем целой ярмарки стоите. Давайте разберемся: не ты ли, Молоток, заявил, что тебе надо бы называться и даже быть Каракатицей?

— Ничуть не бывало! У тебя, видно, совсем ум за разум зашел. Повторяю: то, что называется Молотком, должно было бы называться Каракатицей. Уловил разницу?

— Боже милостивый, у меня голова от вас кругом! Ну и что же дальше?

— Да ничего особенного. Я, понятное дело, не собираюсь менять свое значение на какую-то там Каракатицу, скорее, Каракатице следует взять мое. Теперь ясно?

— Не сказал бы.

— Чего же тут неясного? Я просто-напросто уступаю свое значение Каракатице, но брать взамен ее значение — упаси Боже! Мне бы какое-нибудь другое.

— Это какое же, интересно?

— Ну вот, к примеру... Береза.

— А она?

— Кто, Береза? Возьмет себе еще чье-нибудь, все равно ее собственное нисколечко ей не подходит. Скажем, пусть будет Балкой.

— Чего-чего?! — завопила вышеозначенная Балка, услыхав такие речи. — Да ты что, спятил? Занимайся лучше собой, а в мои дела не суйся, без тебя разберусь!

И такое тут началось...

— Мое имя — Иридий, — провозгласило еще одно слово с важным видом. — А обозначать я могу исключительно рашпиль, заявляю во всеуслышание.

— А я что же, обязан взять твое значение? — возмутился Рашпиль. — Ты, видно, считаешь, что я способен обозначать только что-нибудь мягко-бесформенное? А металлическое, да к тому же еще и твердое, я обозначать не в состоянии? Тогда я лучше с Подушкой поменяюсь или, на худой конец, с Валиком...

Теперь уже все галдели что было мочи; я думал, у меня лопнут барабанные перепонки. Наконец терпение мое иссякло.