Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

— Хорошо, но подытоживать будем мы сами. Так вы скорее поймете то, что поняли мы.

— Ладно, только поскорее.

— Итак, мы поняли, что ничего не поняли.

— Невероятно! Это превосходит все мои ожидания. Один из мудрецов говаривал: «Я знаю лишь то, что ничего не знаю».

— Для существа смертного сказано очень даже неплохо.

— Давайте закругляться; у вас все?

— Сейчас, сейчас. Значит, так: в конечном итоге, что такое смерть, нам неизвестно, следовательно, не доказано, что она вообще наступает. Что же касается фантастического понятия смерти, то это самое абсурдное и непостижимое из всех понятий, которые.............................................................................................................................................................................................................................

Но тут неожиданно произошло то, что действительно положило конец лекции, впрочем, не только лекции, а и всему курсу лекций, как и всему сущему вообще. Небо все вокруг вспыхнуло и залилось чудовищным северным сиянием. В мгновение ока причудливые сполохи света приобрели зловещий пунцовый отлив. Нестерпимым огнем бушевала и кровоточила окрест целая вселенная. В считанные секунды температура поднялась на миллионы градусов. Еще короткий миг — и звездная земля, приютившая пылких собеседников, взорвалась... даже нельзя сказать оглушительно, потому что и слабого отголоска этого грохота услышать было уже некому.

Должен признать, что эта космическая катастрофа странным и одновременно роковым образом совпала с поистине невыносимой скукой, которую я, телетелетелестенограф, начинал уже испытывать. И вот я спрашиваю себя: каково же было намерение Вечного? Показать, что смерть не только существует, но и безгранично властвует даже в этих далеких галактиках? Или же просто наказать этот народец за его невероятную занудливость?

Что за невежи, в самом деле, не знаю даже, как таких и назвать. Вот разве что пикское [58] Пико — местечко в области Лацио, где родился Ландольфи. словечко «закомуристый» тут подошло бы. Что за олухи царя небесного: виданное ли дело — разводить эдакую тягомотину вокруг того, что понятно каждому? А сколько в них апломба, какие они все с виду философы! Они же не затихали ни на минуту: хватали на лету первое попавшееся слово — и ну тискать его, как податливую женскую грудь. Но философия ли это? Вместо того чтобы плыть по широкой реке, они растекались по ручейкам и протокам и блаженно плескались в них, даже не заботясь об элементарной логике, обо всем том, что возвеличивает и прославляет нашу собственную философию. Ну ладно... а каково при этом бедняге слушателю (такому, как я, например)?

Хотя справедливости ради следует отнестись к ним с уважением. Я объясню почему. В одном они были, без сомнения, правы: что бы Вечный ни делал, Смерти все равно нет и еще раз нет. Ведь чем-то они все-таки остались, коль скоро и по сей день продолжают странствовать во вселенной. Ведь коль скоро они странствуют, их дух или частица его могли войти в тело любого из нас. А каждый, кроме разве что авторов научно-фантастико-галактических романов с философским налетом, должен с уважением относиться к самому себе.

Перевод Г. Киселева

«На свете столько всяческих чудес...» — продолжение известно. Риккардо крайне нуждался в покое. А покой в наши дни, коли и впрямь такая нужда, приходится выкраивать, выкрадывать из тех часов, которые прочие тебе подобные отдают сну. И Риккардо не оставалось ничего другого, как вести ночной, совиный образ жизни. Это ему даже нравилось. Выходя поздно вечером из кино, он не тащился вслед за всеми домой, а отправлялся в давно облюбованный бар и пил там крепкий кофий. На прощание хозяин желал ему спокойной ночи, опускал жалюзи, и Риккардо возвращался к себе. Он усаживался за стол и в безмятежной тишине предавался разным мыслям или занимался работой.

Но вот однажды ночью мирное безмолвие было нарушено невнятным шумом загадочного происхождения. Поначалу Риккардо не обратил на него внимания, решив, что это случайный звук, какие нередко раздаются в ночи. Однако звук повторялся. Риккардо стал прислушиваться. Что за чертовщина? Больше всего его раздражало, что звук не поддавался никакому определению, его и словами-то невозможно было выразить. Попроси кто-нибудь, к примеру, описать услышанное — что бы он сказал? Другим до этого, конечно, никакого дела нет. Но он, Риккардо, по роду своих занятий привык жонглировать словами... И дело тут было не только в упрямстве — затронута была его профессиональная честь. В общем, долго он прислушивался, раздумывал, сопоставлял и наконец пришел к следующему выводу: звук был точь-в-точь такой, как если бы кто-нибудь легонько встряхивал корзину с улитками. И никак иначе, никакими другими словами описать этот звук было нельзя.