Сальваторе Адамо - Воспоминание о счастье, тоже счастье…

И средь всей этой кучи сиреневых, чёрненьких, розовых, полосатеньких под тигра или зебру, в перьях и прочая, явился нам крохотный кусочек нежной, деликатной, поэтичной ткани — трусики La Perla , цвет персиковый, модель 052–030, размер 38.

Уже вечером вернулись мы на кладбище, отдать Фернану последние почести. На одну из перекладин креста из черного порфира, торжественно торчавшего в его семейном склепе, те крохотные трусики La Perla мы и нацепили.

И вот я с Пьереттой, у входа в её вертеп — это на седьмой общенациональной автостраде, в нескольких километрах от Бенша по дороге на Шарльруа.

Белая вилла с портиком, еврейский стиль. Во всём отменный вкус, если бы не нарочитая, с синими отблесками неоновая подсветка лакированной двери, пара целомудренных весталок с которой встречает вас виртуальными звуками своих лир. Всё по уму. Сбоку от кнопки звонка неприметная табличка: Тёмная ночь. Частный клуб .

Открывает нам слегка подрумяненная, с виду лет этак под сорок, блондинка с небрежно разметанными локонами.

— Марго… Жюльен… Жюльен… Марго.

— Добрый вечер, мадам.

— Хм, мадам! Что это он себе позволяет, приятель твой, Пьеретта!

— Да, ладно, это он так острит…

Мы рассаживаемся в табачного цвета кресла, об общественном положении клиентов заведения и их обывательской привычке к преимущественному праву мужчин малейшего сомнения не оставляющие. Некие мсье о чём-то жестикулируют рядом с замечательной стойкой: настоящий цинк начала века, из Парижа, с перламутровой инкрустацией, слоновая кость и табак, «таких уж не делают нигде, она сама по себе целое состояние», — гордо комментирует Пьеретта. Прочие, группками релаксирующие клиенты мирно беседует во всех уголках зала, со знанием дела подсвеченного приглушенными лампами.

Пьеретта считает обязательным уточнить, что теперь всего лишь половина девятого и это, дескать, ещё не час пик.

Шадия, где там до неё той Шехеризаде, жгучая брюнетка с золотистыми глазами, в багряном кафтане, под которым угадывались умело подчёркнутые телеса, бёдрами, словно хваткими лианами вихляя, подходит ко мне, чмокает в щёку и усаживается рядом.

Пьеретта:

— Ну, вот тут… я и работаю, владение это моё, здесь я директриса.

— Круто! Снимаю шляпу…

— У меня на это лет двадцать ушло. Улавливаешь теперь, кто я?

— Да я, знаете ли… так, смутные догадки… одни лишь намёки… чем вы тут занимаетесь.

— Намёки, говоришь? Давай-ка, милый, без грязи.

— Так Вы здесь вроде подружки, что ли?

— Вот, именно, подружка!

И она чуть было не разразилась громоподобным смехом своим, но, ради репутации заведения, конечно же, сдержалась и лишь в полголоса, с трудом заглушая хрипы, призвав в свидетельницы Шадию, высказалась в мой адрес:

— Это лучшее из того, что я о себе слыхала. Ну, в самом деле, мне платили как уважаемой, как торговке утехами, цыпочке, машине для вязки, падшей звезде, самке, но подружке… это как раз про меня. Завтра же новые визитки заказываю: Пьера Сантини-Дюпре, подружка! Нет, это будет потрясно!

Очередь прыснуть со смеху дошла и до Шадии.

— Ну что ж, без шампанского тут не обойтись, да ни абы какого, а без розовой, холодненькой вдовушки Клико, её любушки.

Для меня в том не было и намёка на мерзости.

И остался я наедине с величавой Шадиёй.

Сохраняя собственную значимость, разглядываю потолок, тупо всматриваясь в завитки лепных розеток.

— Так вы…

Я живо перебиваю её:

— Практикуюсь в похоронных обрядах.

— Пьеретта говорила мне, что вы ещё… и деревья голубые рисуете, я их обожаю. Такие Арман Гийомен великолепно рисовал, и Ротлюф, и Кирхнер, немецкие экспрессионисты.

Я ошалело, во все глаза смотрю на Шадию.

— Вы что же, живопись любите?

— У меня диплом по истории искусств.

— А как же… здесь-то вы оказались?

Она не ответила, как бы в шутку, «случайно».

— Очарована Тулуз-Лотреком, как-то встретиться с ним хотелось, а где, как не в подобных домах, могу я его сыскать?

Вот те на, ещё и ясновидящая, думал я, потупив взгляд на сплетённые на своих же бедрах руках.

— Да, ладно, шучу. Я из Алжира сбежала, там, как вы знаете, женщине незачем много знать и, уж тем более, западное искусство, оно там считается вообще сатанинским.

— А всякое сатанинское есть… — присоединилась к нам приплывшая с фужерами и шампанским Пьеретта.

— Сатана! — отвечал я. — Пьеретта, вы несносны.

— Здесь, в Бельгии, — продолжала Шадия, — хоть я и кабила, родом из Джуджура, для всех останусь лишь иммигранткой из Магриба, как и прочие пригодной только для работы на кухне, да для танца живота. Два года удостоверения личности дожидаюсь, но власти отказывают мне в статусе политической беженки. А отсутствие разрешения на постоянное проживание сказывается в проблемах повседневного быта. Жильё снимаю и плачу за него намного больше, чем соседка по площадке, бельгийка, потому что не приходится мне терпеть неудобств присутствия у себя под боком африканки. А мне нужно ещё и проблему с работой решать. Вот я и собрала для себя воедино две задачи: мадам Дюпре по доброте своей взяла меня к себе как танцовщицу, но числюсь я у неё как кухарка — властей это больше устраивает. Так и забавляюсь, в ожидании лучшего. Вскоре, кстати, я для вас и станцую.