Сальваторе Адамо - Воспоминание о счастье, тоже счастье…

— При ней был букет цветов? Когда же это?

— Так, парень, минуту… календаря у меня в животе нету.

Пьеретта плесканула нам Тиньянелло , несколько секунд изучала свой стакан, затем провела ладонью по шее, посмотрела на потолок и наставительно объявила мне:

— Могу тебе сказать, что было то 1-го сентября… потому как весь день видела я с цветами множество народу, но вот в такой поздний час показалась эта девица мне странной.

— Пьеретта, вы уверены в том, в чём уверяете меня?

— Что я сказала «странной»?

— Будьте серьёзней, это важно… как можете вы быть совершенно уверены, как вы можете помнить это по прошествии столько времени?

— Не знаю. Бывает же так, что заберёт тебя что-то вдруг, поди разберись отчего… вот, и та девчушка… одна, средь ночи, испуганная и всё же решительная, она меня заинтриговала. Уверяю тебя, она это была… пускай, может, и немного с другой причёской.

— Но, это же всё меняет!

— Чего это меняет?

— Это меняет всю мою жизнь… это значит, что она не забыла о годовщине, и шла она от меня.

— Этого… я у неё не спрашивала… тебя не знала, а годовщина твоя… откуда мне было знать, — пыхтела она в энный раз, неисправимо довольная собой. — А цветы, может это на могилку было…

— Нет у неё никого в округе этой… Что-то значит, конечно же, произошло.

— Говорю же тебе, села она в ту огромную машину… в « Мерс» какой-то, что в том такого?

— Но, Пьеретта, посудите сами! Цветы прочили мне, шла она от меня, а благополучной она никогда не прибывала.

— Ну, это ты говоришь, а она, может, к друзьям, на вечеринку, шла…

— Я зову Розарио!

— Это кто ж такой?

— Друг один, из полицейских.

— Этого только не хватало, идея не из лучших…

— Чао, Розарио. Это Жюльен. Прости, что поздно так тебя беспокою…

Наверняка разбудил его.

— Да, конечно, это может подождать до завтра… извини меня… Ну, если ты настаиваешь… Так вот, Шарли была возле вокзала Эн-Сент-Мартин первого сентября этого года около девяти часов вечера, в руках у неё был букет цветов, которые она несла мне на мою годовщину, но не дошла. Одна моя знакомая видела, как она садилась в большую легковушку, «Мерседес» какой-то.

Розарио заверил меня, что займётся этим завтра же утром.

— До завтра, деревня… неотесанная.

— Ещё один гробовщик?

— Да, но это самый, что ни на есть, кореш мой.

— Ладно, парень, исчезаю, как говорил карандаш, когда его затачивали… держи меня в курсах.

Вот, уж и в самом деле, с Пьереттой и Фернаном мог бы написать я целую антологию полузабытых каламбуров и афоризмов. Почитательница альманаха Вермонта вышла уже на лестничную клетку, когда я переспросил, какова же её профессия. Бросила она мне в ответ через плечо, не оборачиваясь:

— Самая, что ни есть, старинная.

Подумалось мне, что неверно понял её:

— Стариками, что ли, занимаетесь?

— Ну, так оно и есть… — прыснула она со смеху, на прощание.

Фото, что сунул мне под нос Розарио, будучи у меня вечером следующего дня, ничто мне не говорило. Не признал я ни торчавших ёжиком и обритых вокруг ушей волос, ни вызывающе болтавшийся посреди серебристой белизны этого паласа, будто избежавший опустошительных рук стригаля чёрный клок волос, ни болтавшегося в левой ноздре кольца, ни чернющих глаз, напуганных и выпученных, ни болезненной этой худобы.

— У девицы этой ничего общего ни с сильфидой моей, ни с ангельскими её волосами, — говорю Розарио.

Тот упорствует:

— Нашли её без толку скитавшейся по округе. В состоянии она была плачевном, надругавшийся над ней негодяй обстряпал всё как надо. Она имени своего даже не помнит. Теперь она в психиатрическом центре Манажа.

— Чем чёрт не шутит, — решил я в конечном счёте. — С неукротимой тягой своей к музицированию, она могла вляпаться в любую банду панков или рокеров, а те из одной лишь блажи, протестуют, видишь ли, наголо бреются. Расхрястаны так, что черти взвоют.

На самом деле хотел я сказать вам давно, ну всё это время, что музыкантша она, виолончелистка. Пабло Касальса обожает.

Когда причалила она у меня, в нескольких неделях после того, как одарила искрометным своим явлением в Галереях, был при ней небольшой чемоданчик, выглядел он, что твой кофр. Виолончель была тайным спутником её. Играла на ней она лишь для себя самой. Из соседей наших меломанами никто, увы, не являлся, и у меня вынужденно заткнула она рот инструменту своему, внушая тому, будто он простая сурдинка. Я-то знал, как мне держаться с ней, стал незаметным, обычное дело, но в тот раз умышленно. Слушал я и разглядывал её несколько часов кряду, прикидываясь, будто знакомлюсь с отчетами и читаю журнал или какой-то роман, а сам краешком глаза видел, как смежила она очи свои и покачивалась, словно самую себя убаюкивала.