Сальваторе Адамо - Воспоминание о счастье, тоже счастье…

Припомнила она и достопамятное то Рождество, на котором весь вечер Розарио надоедал буквально каждому из собравшегося на празднество семейства, справляясь о самочувствии красной рыбки, почему-то казавшемся ему странным. Аккурат в полночь он подошёл к аквариуму и воскликнул: «Идите сюда, смотрите, у рыбки малыш — это новый Иисус». К тому времени все уж пребывали в благодати господней, а потому принялись вопить о неком чуде. Немного понадобилось им времени, чтобы вспомнили они о яйценоскости красных язей и зашлись в хохоте, веселясь и досадуя, что попались в ловушку. Шутник, проделавший это, явился к маменьке с небольшим, наполненным водой пластиковым пакетиком в своём кармане и розовым мальком в нём.

Солью тех двух анекдотов был тот самый Розарио, каким я представлял его себе, и которого любил. Всегда наготове у него было что поведать мне, большей частью нечто захватывающее о нашем с ним отчем крае, о подчас тупой решительности некоторых наших соотечественников, в том числе дядюшки его Тури.

Как-то раз, сидел тот на пороге дома своего и ковырялся перочинным ножом в ногтях своих, и пристал вдруг к нему, к terrone (южанину) некий polentone (северянин).

— Извините, что беспокою вас, месье, не могли бы вы сказать, сколько времени придётся потратить, чтобы дойти отсюда до вокзала?

Не отрывая глаз от ногтей своих, отвечал Зиу Тури иссушенным на солнце голосом своим: « Cammina !», что на хорошем итальянском означает: «Марш!», в просторечии же, понимается так: «Убирайся! Выметайся!»

Задетый резким тоном сицилийца и тыканьем в свой адрес туринец извинился за назойливость, но добавил, что тому всё же следовало быть повежливее.

— Cammina! — повторил Зиу Тури.

Представитель севера Италии, раздосадованный, пошёл прочь. Едва осилил несколько метров он, как автохтон крикнул ему:

— Чтобы добраться до вокзала, тебе нужно двадцать минут!

Турист, удивлённый неожиданным тем участием, дядюшку поблагодарил, однако не мог удержаться и не упрекнуть того в изначальной грубости.

— Но, не зная с какой скоростью ходишь ты, как мог бы сказать я, сколько времени придётся потратить тебе, чтобы добраться до вокзала? Тоже мне, ловкач!

В конце встречи поднесла мне синьора Беллясе в качестве свадебного подарка пару чашек итальянского фарфора. Напрасно отрицал я наличие обязательств за собой, признан был скрытным и чашки вынужден был унести. Придя к себе, удивился их тонкости. Взял одну из них в руки, полюбоваться ею. Слишком порывисто сдавил её, что ли я? Хрустнула она меж пальцев моих. Вздрогнул, конечно, я, однако, собрав осколки, уснул, особого значения инциденту не придав.

На следующий день Розарио принёс мне другую, взамен вчерашней.

— Держи, это от матушки моей, разбитая чашка к несчастью, следует как можно скорее заменить её, а не то проклятие накликаешь.

— Постой! Ты что это мне тут рассказываешь? Что всё это значит? Как может знать она, что разбил я одну из двух чашек, я же не говорил об этом никому?

Розарио только и ответил:

— Она знает!

Итак, вперёд! Никакой чертовщины, за работу — нас ждёт Марсель!

Марсель Грэгуар покорно предавался обряду примерки, совершаемому над ним портным перед тем, как сшить фрак, серые брюки в полоску, жемчужного цвета жилет тонкого фетра и тщательно подобранный шёлковый галстук, завязываемый большим бантом. Законченный ансамбль ему весьма к лицу, уподобляет «отцу невесты» с известной гравюры. И блестящий сей наряд, в ожидании великого дня, повешен в гардероб.

Когда мы приспосабливаем останки Марселя в восьмиугольный гроб массивного дуба, в доме у него всё перевёрнуто вверх дном. Семья его, ничуть не смущаясь, приняла нас среди увядших цветов, остатков пиршества, конфетти и зерен риса, устилавших столы и пол гостиной. Накануне здесь имела место быть свадьба дочери. Не успел ещё трактирщик и столы накрыть заново, застигли мы его за сим врасплох.

Почти сразу же после примерки обнаружилась у Марселя прогрессирующая опухоль головного мозга и будто нарочно, всего несколько недель после того, как жена ушла к маклеру, уговорившему его застраховать свою жизнь в пользу супруги. Дочь его, Лаетития, двадцати двух лет от роду, была беременна. Об отсрочке церемонии не могло быть и речи — в будущем новобрачная рисковала не уместиться в платье от Лефевра, шикарного по местным меркам кутюрье.

В день свадьбы часть брачного кортежа всё же завернула в госпиталь, дабы поприветствовать беднягу Марселя. Будучи под морфием, больной, тем не менее, имел право на короткий проблеск сознания, который позволил ему различить присутствующую рядом дочь, почти что состоявшегося зятя, сына своего и жену, все в парадном одеянии. И, вот так сюрприз, страховой агент, несомненно надеющийся, что Марселю достало времени переварить супружеское разочарование, тоже здесь — никакого напряжения, улыбающийся, полон дружелюбия и сочувствия. Нашёл даже несколько ободряющих слов, дескать, настало время примирения и цивилизованных отношений.