Марк Хелприн - Рукопись, найденная в чемодане

Поскольку вернуться было нельзя, то представлялось, что достигнут уже конец всего сущего, что я уже словно бы умер, и потому-то пришло такое расслабление. Иногда я даже закрывал глаза и летел на ощупь. Так как невозможно было разрешить проблему посадки на неосвещаемой полосе после наступления темноты или защитить себя и свой груз от бандитов, в чьем кодексе чести убийство необходимо для самоутверждения, я отказался от бесполезных переживаний. Вместо этого я счастливо набирался сил для грядущих импровизаций.

При полете на восток свет убывает быстрее, и я увидел, что нужный мне полуостров вырисовывается впереди в полуночной синеве, несмотря даже на то, что справа от себя по-прежнему наблюдал сияние заходящего солнца. Только из-за того, что находился на такой высоте, мог я видеть и сумерки и глубокую ночь одновременно: на уровне моря от дневного света не было уже и следа.

Как я найду взлетно-посадочную полосу в темноте? Я об этом даже не думал, как вдруг, словно бы по волшебству, из-за горизонта явилась луна, окутанная потусторонним ореолом. Я сбросил скорость и начал снижаться, зная, что к тому времени, когда я достигну середины полуострова, луна станет белой, словно дом на каком-нибудь греческом острове, и будет висеть достаточно низко, чтобы отбрасывать резкие тени. Так оно все и было. Держась к северо-востоку от огней Инусу, я нашел ручей, вспыхивавший белой нитью и черневший, когда менялся мой угол наклона, а затем обнаружил и лощину между холмами, где находилась полоса, – этакая черная башня, опрокинутая и бездыханно лежащая на боку.

Я уже выключил полетные огни, но приближался к полосе с ревом моторов, – обойтись без этого было невозможно. Когда земля оказалась так близко, что крылья уже не сияли в лунном свете, а погрузились во мрак, я врубил посадочные фары. После многочасовой темноты их яркий свет представлялся едва ли не дневным. Но едва все три колеса коснулись земли, фары я выключил. Я вырубил бы и двигатели, но мне надо было одолеть остававшиеся до конца полосы двести футов, где, как и в Форт-Майерсе, я выполнил поворот «кругом», подготовив самолет к разбегу перед взлетом.

После целого дня полета тишина была почти непереносимой. Кровь пульсировала у меня в артериях так яростно, что ничего другого я не слышал.

Ночной воздух был сладок. Во Флориде он тоже благоухал, но морская соль и йод выступали там в качестве добавок к сладости. Здесь же я чувствовал себя так, словно оказался внутри засахаренного ананаса.

Пусть мне и хотелось развести костер, я на это не осмелился. Я понятия не имел, кто мог слышать мои моторы, насколько любопытны могли бы оказаться поселяне, способны ли они меня найти, сколько времени у них бы на это ушло и что им могло бы понадобиться? На данное время я чувствовал себя в полной безопасности, так что покинул самолет и направился к горючему. Оно было нетронуто, и ручная тележка оставалась на месте. Возможно, ничья нога не ступала на эту полосу, с тех пор как мы ее купили.

Вернувшись к самолету, я пообедал – опустошил две жестянки тунца, съел пучок сельдерея и французскую булку, не только формой, но и твердостью своей походившую на торпеду, и выпил бутылку минеральной воды, которую неизменно ассоциирую со здоровьем, несмотря даже на то, что она не более чем вода. Потом я почистил зубы. Хоть я и намеревался заправиться в темноте, но все мои конечности онемели, и я понял, что должен, что бы там ни было, поспать, так что забрался в самолет, закрыл дверь и уснул в сладком воздухе, нежно вливавшемся в окна кабины. Сон, наваливавшийся на меня, был настолько глубок, что не успел я закрыть глаза, как уже не помнил, ни что я, ни где я, осознавая лишь присутствие благоуханного воздуха. И спал я не прерывисто, как человек, желающий смерти, нет, – спал я так, как может спать только тот, кому больше ни до чего нет дела, и это позволило мне чудеснейшим образом отдохнуть.

Проснувшись на рассвете, я распахнул дверь самолета над ковром золотистых трав. Поле было пусто, без каких-либо признаков жизни. Я не мог себе представить, чтобы кто-нибудь, собиравшийся захватить меня врасплох, появился в это время, ибо, согласно моему опыту, восход солнца для преступников равносилен анафеме. Но что-то заставляло меня поторопиться, пренебречь и завтраком, и бритьем. Миновали, казалось, годы, хотя не прошло еще и суток, как был покинут Нью-Йорк, и я уже вполне освоился с неудобствами. В сущности, всякий комфорт вызывал у меня отвращение.