Марк Хелприн - Рукопись, найденная в чемодане

Кто, по-вашему, расстроил тех коз? Не кто иной, как я. И сделал я это потому, что думал, будто мне предстоит умереть. Сделав это, я, однако, понял, что обречен жить. Нарушая правила, я разрушал завесы фальши, прикрывающие собою истину, как грозовые облака.

Если бы мир был совершенен, то переступать грань было бы неверно, но, коль скоро мир несовершенен, иногда кто-то должен нарушать границы. И когда ты проделываешь это, ты живешь, ты вырываешься на свободу, ты летишь. Но приступать к этому надо со всей ответственностью, чтобы не причинить вреда невинным. Тогда – по крайней мере, прежде чем тебя схватят – это действует благотворно.

Я знаю, что это правда, а причиной того, что это правда, является, я убежден, то обстоятельство, что искра падения исходит непосредственно из сердца Бога.

На следующее утро я был полон энергии, хотя ночью почти не ложился, а возраст мой составлял полвека. Я чувствовал ту же уверенность, туже отвагу, какие не покидали меня в этом самом городе десять лет назад, когда я был авиатором. Хотя мои планы еще не созрели, намерения вполне определились. Оставалось только найти способ, обдумать сценарий, и мне представлялось, что это будет весьма занимательным делом. Может, я случайно наткнусь на великолепный замысел, бродя сегодня по городу. В конце концов, к самой этой идее меня подтолкнула случайная встреча с оперными певцами.

Мой багаж отправили прямо в Париж, в отель «Георг V», и до отбытия поезда я был совершенно свободен. Я выбрал себе маршрут через Франкфурт, а не Сан-Ремо, так как знал, что хорошо буду спать в прохладном воздухе Альп. Это всегда происходило одинаково: отправление из Рима в семнадцать ноль-ноль пополудни, обед в Милане, снежные равнины вплоть до наступления темноты, крепкий и здоровый сон в купе, под одеялами из чистой шерсти, меж тем как в открытое окно вливается студеный воздух.

В Париж я прибуду к полудню, приму душ и до темноты буду гулять по городу, посижу на скамейке в Пасси, читая «Le Mond» и с отеческой радостью взирая на ряды школьников и школьниц в голубой форме, а потом куплю галстук в «Гермесе», который подошел бы к тем костюмам, которые заберу у своего портного в Лондоне. Может быть, в Париже я встречу женщину, в которую смогу влюбиться… хоть я и считал себя во многих отношениях слишком старым для подобных дел и мне предстояло чувствовать себя таким же образом, пока я не попаду в Бразилию.

Все это время я получал жалованье и удостаивался премий. Сама работа, когда я ее исполнял, состояла из встреч с политизированными маньяками, не способными сказать ни единого слова, которое не было бы в их собственную пользу, и имеющими меньшее представление о политике и экономике своей страны, нежели то, каким мог бы обладать цыпленок на захолустной ферме. Постоянные представители Стиллмана и Чейза в этих странах располагали цифрами и предложениями, а я был специалистом по части выявления скрытых фактов. Они использовали меня для просчитывания риска и, следовательно, возможных издержек при предоставлении займа. У меня была безупречная репутация, и я никогда не ошибался. Методика моя была проста. Я изучал основы экономики страны, читал все, что было возможно, уделял большое внимание истории и разговаривал с теми, с кем редко разговаривают представители инвестиционных банков, – с мелкими фермерами, каменщиками, студентами, полицейскими, фабричными рабочими, инженерами, рыбаками, дантистами и женщинами, развешивающими выстиранное белье. Основываясь на этих беседах, я выявлял благоприятные и неблагоприятные моменты, результирующая сила которых определяла возможность экономического роста или же отсутствие таковой в той или иной стране.

Мне нравилась моя работа, и я намеревался повременить с разорением компании. Будучи всего лишь человеком, я, вероятно, мог бы протянуть с этим лет этак пятнадцать-двадцать, выйти к этому времени в отставку и перебраться в Истгемптон или в Палм-Бич, на побережье, – с раздавшимся животом, очками в роговой оправе, лимонно-желтым блейзером и пятьюдесятью чемоданами инсулина, хранящимися в прохладе подвала. Я воображал, как, переставляя поразительно костлявые ноги, плетусь в клуб «Мейдстоун», как с пояса у меня при этом свешивается серебряная машинка для обрезки сигар, украшенная монограммой, и что в одной руке я держу клюшку для гольфа, а в другой – «Дайджест деловой жизни Сингапура».

От всего этого меня избавил служащий в «Хасслере», точнее, он выступил в качестве инструмента для моего спасения. Он вручил мне счет. Я, разумеется, вернул его, даже не просмотрев.