Алексей Зверев - Современная американская новелла. 70—80-е годы - Сборник.

В сумерках народ со всего поселка приходил лечиться. Платили ей кукурузой и тканями. Кукурузу сваливали у двери, а томаты подвешивали сушиться рядом с окороками, белое сало на которых было толще моей талии. Мать в белых шалях, кожа почти черная, руки запущены в порошки, намолотые из кореньев. Поселяне на коленях, ее наговоры кружат над ними. Веки пришедших трепещут, с первыми звуками руки разжимаются. Muerte, Dios, muerte, muerte [50] Смерть, Господь, смерть, смерть ( исп .). . Они вставали, кланялись ведьме, которой их детям нельзя касаться. Глухой стук кастаньет провожал их по пятам. Еще когда я была ребенком, она дала мне острую палочку и велела рисовать в пыли их изображения, чтобы не дать их духам возвратиться. Кукол для своего колдовства она делала из початков; когда я стала постарше, она дала мне краски рисовать им лица. Стала их делать и я: голова крестьянина, старуха с зобом.

Мой отец неделями пропадал в Лас-Вегасе, в Рино. Иногда с его возвращением мы переселялись в какой-нибудь отель в Эль-Пасо и шли покупать одежду в магазины. «Не забывайте, — говорила она, и ее надтреснутый голос словно спотыкался о зубы, — вы не какое-нибудь испанское отродье: в вас течет цыганская кровь, а ваш отец чистокровный апач». Помню ее длинные пальцы на своей щеке. Однажды отец не вернулся. Дом остался на ней, и она его не бросала. Весь поселок по-прежнему сползался в сумерках к ней — шли в основном женщины, прикрывая шалями лица. Священник говорил, что это кощунство, у них, мол, прах там по всему двору раскидан.

Я тогда пошла уже по рукам, а она раздалась, живот обтянулся, и роды продолжались два дня. Женщины из поселка помогать не захотели. Она сама себя разрезала, чтобы дать пройти голове ребенка, а женщины, прослышав, что она родила дьявола, жгли у своих постелей свечи. Позже появился тот старик со своими ссохшимися куклами, со своим молчанием, а вот имени его я так от нее и не услышала. Он смастерил для ребенка стул на колесиках и ночи напролет держал зажженными лампы, чтобы звуки казались тише.

И вот ребенок плачет уже глуше, не так отчаянно, заходится, только когда я танцую. Он узнает меня, тянет руки к моим туфлям. Мать достает из деревянной шкатулки сушеный кактус, мелет, сыплет порошок ему на волосы. Я делаю нужные пассы, кастаньеты теплеют у меня в пальцах; мы выдвигаем детский стульчик на середину комнаты, и мои каблуки начинают мерно бить в доски чисто выметенного пола. Частая дробь; дрожь в ее тихом голосе, мои руки взлетают, и серебристо — щелк, щелк; ребенок уже смотрит на меня, глаз не сводит, а я быстрей, быстрей, вихрем вокруг него. Голова у него высоко вскинута, под кожей светят бледно-голубые жилки. Еще быстрей, пол содрогается под каблуками, ее голос громче, а у него вырывается тонкий скулящий взвизг, подстегивает, кручусь еще пуще. Потолок вкось, пол кружит все дальше, дальше. Мои руки над его головой замирают. И вдруг он уже спит, и мы все тоже укладываемся, в доме жара и тьма. Слушаем, как он дышит.

Старик продает свой грузовичок, у меня деньги брать не хочет. Видит, как достается девчонкам в городских барах, знает, откуда берутся деньги: все эти комнаты, отели, панель. Теперь ребенок плачет уже как бы шепотом, да и спит чересчур много. В белой больнице, где мы, такие черные, стояли, боясь коснуться стены, нам было сказано, что дренаж в его головке больше не помогает. Он уже не ест, только пьет из бутылочек, смотрит на меня: зачем пришла. Она рубит на доске ощипанную курицу. Ее лицо, этот глаз кривой; я ухожу, иду уже через двор. И желтая, как кукуруза, пыль на моих ногах горит, горит.

Она идет по грязному двору к дороге. Бегу за ней, трогаю за руку. Рука такая голая, кожа цвета кофе с молоком, а я стою, омочив руку ее наготой, и спрашиваю, куда ей, может, подкинуть в Эль-Пасо. Вот мы в грузовике, земля проносится, ослепшая, как глаз с выдранным веком, в вышине пылающий круг солнца. В середке у него будто роятся шершни, выплескивая жар на беззащитно-плоскую опаленную землю. Скользим вдоль горизонта по шоссе. В тесной кабине грузовика я тяжелею: наваливается влажная волна жары. Сиденье в трещинках; зазор между нами становится все меньше. Ее атласная юбка вылиняла пятнами, которые как раз бы придавить большим пальцем. У нее тяжелые волосы, под ними влажные виски, и хочется ладонью ощупать ее затылок. Руки, не слушайте. Глаза, окаменейте, этот свет, она же смотрит, взгляд на дорогу, на дорогу, ее опаловые глаза словно кидаются на меня и снова прячутся, утопают в маслянистых глубинах, таких жгучих, что у меня с ее стороны обварено все лицо.