Я нахлестываю коня по бокам, он оскальзывается, находит опору, снова оскальзывается, уже не из-за реки, а из-за меня, скачками выбирается из воды. Я бью его чумбуром по шее, по голове, по глазам и вообще куда попаду. Наверху останавливаюсь, соскакиваю и, с шипением матерясь сквозь зубы, бью кулаком ему в губы. Одной рукой повисаю на поводе, а другой бью. В глазах темнеет от бешенства. Вижу только бессмысленные от страха глаза коня.
Разбив себе пальцы, понемногу остываю.
Алтынай уже переехала и сидит на коне внизу, пока Юрка вылавливает зацепившуюся за куст шапку. Я привязываю Малыша, ловлю повод Серка и тоже привязываю к дереву, потом поправляю на нем седло.
Юрка выжимает куртку и свитер, стоя в одних трусах. Алтынай снова ушла в себя и покусывает уголок воротничка.
— Ты, Илюха, как переехал, ничего? А меня этот мудило в реку сбросил, хорошо, что у берега. Испугался опять. Какого хрена пугаться ему? Харю свою не надо совать во всякие коряги — и бояться не будешь. Ладно, надо решать, куда поедем — в сторону дома или заглянем в Узун-Карасуу.
— Я хочу домой, — говорит вдруг Алтынай. Юрка с удивлением поворачивается в ее сторону и, опустив свитер, смотрит на нее.
— Ты что? Алтынайка, смотри, какая погода. Завтра мяса добудем, без мяса как возвращаться?
На Алтынайкином лице опять появляется то выражение, которое я видел на реке, — губы как-то кривятся и растягиваются, лоб наморщивается.
— Я хочу назад, домой.
Потихоньку отхожу от них, снимая ружье. Юрка видит это и делает Алтынайке знаки, чтобы она замолчала, но я еще несколько раз слышу, как она повторяет эту фразу. Наша сторона подветренная, а голоса не слышны из-за шума реки, и маралы нас не замечают. Я вижу пока только двух маралух, вернее, одни их задницы, покрытые белой шерстью. Еще десяток шагов на полусогнутых. Где-то рядом должен стоять и бык, но мясо у него может быть невкусным, если он уже изгонялся. Ближе подходить боязно, а то спугну.
Бью пулей по хребту ближайшую и тут же добавляю картечью. Слева хруст веток, между деревьев показываются на мгновенье рога. Маралух тоже не видно. Но я попал — это точно. Звук выстрела был плотный, сочный такой.
Качаются кусты впереди. Или не кусты. Нет, вроде как ноги. Бегу, на ходу перезаряжаю. Это ноги — я перебил ей позвоночник. Она скребет передними и, уставясь на меня выпуклым глазом, возит по земле головой.
Я стреляю за ухо. Края ранки сразу белеют. Напряженное в предсмертной борьбе тело как будто расслабляется, голова падает, начинает постепенно тускнеть глаз. Зверь умирает тихо, без единого звука. Я опять перезаряжаю, достаю сигареты.
И вдруг опадают вздыбленные от боли бока, ребра выталкивают воздух из мертвого тела, и в траве погасает стон.
Подходит Юрчик в сапогах, трусах и с ружьем. Стоит, смотрит на зверя.
Ну, теперь уж точно домой. С мясом-то. Алтынай как угадала, а?
Сергей Новиков
У земных переправ
Ночной собеседник
Столбовая тоска,
да цыганская ночь,
да плацкарты холодной скупое окно
обступают меня — и ничем не помочь.
И стихи не стихи,
и вино не вино.
Что я видел?
Что знал?
Что запомнить успел
из невнятицы этой, любимой до слез, —
той, где лес за спиною шумел и шумел,
той, где с неба худого лилось и лилось…
Где на рынках осенних я трогал плоды,
и вязало мне рот золотой мушмулой,
где по небу несло облака, как плоты,
и вздымался над детством
стеклянный прибой.
Я друзей не сберег и казны не скопил,
оставляю в наследство сплошные долги:
деревянный мой дом в полдесятка стропил,
фотографии желтые и черновики.
И, с собою от вас ничего не забрав,
выхожу налегке, с чем явился,
под дождь,
где бессильнее ропот и громче галдеж
у земных переправ, у земных переправ…
Сыну
Из ничего, из пены
кипящего житья
ты входишь в эти стены,
заветное дитя.
В тревоге и испуге
к тебе склонится мать,
тебя отец на руки
боится ночью взять…
Кем будешь ты воспрошен?
Приговорен — к чему?
Какою силой вброшен
ты в эту кутерьму?
Тебе — орел иль решка?
А впрочем — все равно:
поблажка иль насмешка
у нас равны давно.
Я, время просевая
у века на краю,
невольно прозреваю
в твоей судьбе — свою,
где сладость и проклятье
недлинного пути,
обнявшись, словно братья,
стоят —
не развести…
Ни с чем не разминешься,
а мир летит во тьму.
Лишь ты во сне смеешься
неведомо чему.
После прощания
Ты стала частью опыта,
сухим прищуром глаз.
Твой след соседним тополем
оплакан столько раз.
Забытая основа
тех дней, мой давний гость,
ты вскоре станешь словом,
произнесенным вскользь.
А пламя подоплеки
сквозь стелющийся дым
сверкнет из тьмы немногим:
похоже — нам двоим.
Читать дальше
