Был конец сентября. В опустевших молчаливых садах на всем посткупавнинском пространстве жгли горькие костры, перекапывали под зиму грядки, не разбивая комья земли, чтобы выстудить вредителей и корни сорной травы, висели спелые плоды антоновки, на земле лежали желтые и красные листья берез, лип, осин и дубов. Осталась позади голубая сторожка и зеленая водонапорная башня, Колюня выехал в последний раз на красивую шоссейную дорогу и на видавшем виды велосипеде поехал дальше и дальше вдоль глухих заборов, нарядного леса и пустынного осеннего озера, к железнодорожной станции. Не было в душе ни сожаления, ни грусти — не было и Купавны, а что-то совершенно другое, вовсе не похожее на запечатленный образ, который отныне существовал только в памяти и словах.
Велосипедисту было двадцать семь лет, он был самонадеян, молод и честолюбив, был уверен, что наконец откроет для себя незнакомую родную страну, увидит и завоюет весь мир, добьется успеха, прославится и устыдит всех его обижавших и в нем сомневавшихся на улице Писемского людей.
А Купавна не мешала ему тешиться новыми иллюзиями и убегать. Она отпускала его, как отпускала когда-то бабушка филевского деда, надолго или ненадолго, к другой жене, в другой дом или другую жизнь; несколько лет спустя поделенная по решению суда между бабушкиными наследниками и по странной причуде судьбы сразу после того брошенная своими навсегда рассорившимися хозяевами, никому из них не нужная, осыпающаяся и зарастающая травой, напрасно роняющая с веток кислые и сладкие яблоки в плачущем саду, она осталась одна и ничего не говорила, потому что знала: как бы далеко ее неверный, восторженный барчук ни уходил, сколько бы ни было ему отпущено и дано, чего бы ни добился он и ни растерял, в самом конце пути все равно вернется сюда и, по знойной дороге гонимый ветерком, легко и быстро пойдет в пыли меж колосящейся ржи, но ни одна трясогузка не услышит его торопливых шагов, не испугается и не вспорхнет в белесое дачное небо.
1999–2000.
Окончание. Начало см. «Новый мир», № 10 с. г.
Марина Тарасова
Птица на красном
* * *
Губы из перламутра,
руки из алебастра.
Это больничное утро,
смерти холодная астра.
Свет больничной иконы,
кровь подмешена к маслу.
Господи, мой бессонный,
снежная птица на красном.
* * *
Меня, что в этот мир пришла
уключиной непарного весла,
в какой-нибудь необозримой эре,
укутанной звериною мездрой,
меня найдут, как клинопись в пещере,
когда наступит снова мезозой.
И подо льдом в неповторимом блеске
сверкнет из мрака первозданный мак.
От волчьей ямы — до небесной фрески
один лишь шаг.
* * *
Опять-таки, как же везет богатым!
Заморозиться на сто или двести лет,
победить
болезнь и смерть.
И вот ты выходишь из ледяного ломбарда.
— Как самочувствие? — галдят репортеры.
— На все сто!
Правда, праправнуки могут тебя не признать,
будут брезговать, как звероящером.
И где раздобыть такие несусветные деньги?
Но можно… сдать квартиру… совсем по дешевке
сумасшедшим жильцам
на целых сто лет.
А где пребудет, куда унесется Душа,
как она возвратится в то же самое тело,
попирая Заветы?
Или… Судный день уже наступил,
а мы его проморгали?
* * *
Слепнущий пес уходит, как старый шаман,
в известный только ему океан.
Расширяется омут, из которого лет шестнадцать назад
он выплыл щенком, чтобы жить невпопад.
А на том берегу, рассекая арктический мрак,
бродят тени ушедших собак.
Небо, полное звезд, леденящее небо не дремлет.
Кончается командировка на Землю.
* * *
Пыль кружит над переулком,
залетает в строгий зал.
Органист играет «Мурку»,
он от Генделя устал.
Вы, ценители крутые,
не мутит вас, не знобит?
По России, по России
это реквием звучит.
* * *
Изменились глаза и улыбка,
море слез перешедшая вброд
с тонким прутиком,
с дудочкой гибкой,
только голос все тот же, все тот —
древний бог, из египетских скважин
зачерпнувший полуденный свет,
пролетевший над сумрачной сажей
всех знобящих потерянных лет.
Это он — как в очнувшейся песне,
запоздалой любовью влеком,
зимней ночью
по пряничной Пресне
по морозу идет босиком.
* * *
Похожий на сворованный брильянт,
блестит Арбат и славит клиентуру,
и прокурор выходит на Арбат,
оставив Генпрокуратуру.
Нарядный итальянский ресторан
его манит тенистою террасой,
плывущий как катамаран
среди плотвы полуденного часа.
Как хорошо обедать в тишине
(хрустят меню, как дорогие книги)
и растворять в оранжевом вине
крутые мысли, мелкие интриги.
И видит он смиренный робкий взгляд —
старик и женщина стоят у входа,
и думает: не зря же говорят,
что отдыхает на таких природа.
У ней лежит ребенок на руках
в каком-то сером, ветхом полотенце.
Он слышит шепот: все печаль и прах,
пойдем, Мария, не томи младенца.
…Уходят двое в тот кромешный сад,
откуда вечный путь ведет к Голгофе,
пока бряцает музыкой Арбат,
пока под тентом допивают кофе.
Жестокий город, вставший на горе,
ты виден всем, тебе нельзя укрыться.
Тебя поглотят змеи на заре,
тебя склюют мистические птицы.
Пока беззубый музыкант поет,
похожий на уставшую мартышку,
и ты глотаешь смертную одышку…
У будущего нету нот.
Читать дальше
