Михаил Осоргин - Вольный каменщик

Профессор биологии не имеет определённого мнения о наилучших условиях жизни для таких организмов, как его собственный и дорогого Тетёхина. А впрочем — в какой мере это может касаться его?

— Я же вам говорю, что мы будем жить в деревне вместе, вдвоём. То есть, значит, вы и я — понимаете? И будем вести совместное хозяйство; я, скажем, буду по части огорода, копать там, сеять, сажать всякую штуку, потом с кроликами и голубями и прочее. А вы, Лоллий Романович, главным образом по части учёных указаний, что понадобится; анализ почвы, чтобы знать, чего подсыпать, борьба с вредителями, улучшение видов и родов растений, мало ли там что потребуется. Я в сельском хозяйстве самоучка, проще сказать — невежда;. знаю, что есть репа, а какого она класса — . — бог её ведает!

— Если вы имеете в виду Линнееву систему, то, конечно, пятнадцатого, tetradynamia. Это очень просто: шесть тычинок, из которых две длиннее прочих, и тычинки, не сросшиеся с плодником.

— Вот видите! А я её сею вразброс, как придётся.

— Я должен, однако, предупредить вас, что Линнеева система считается устаревшей.

— Это не беда, Лоллий Романович, мы как-нибудь. А может, вы в деревне занялись бы своими учёными трудами, там воздух хороший.

— Это трудновато без лаборатории. И у меня нет бумаги.

— Бумагу достанем. Вот насчёт лаборатории не знаю. У меня главным образом инструменты сельскохозяйственные и по плотницкой части. Ну, не сразу, а там увидим. Пока вы просто попишете, вы же все это хорошо знаете!

— Вы хотите сказать, дорогой Тетёхин, что берете меня к себе?

— Вот именно, зову вас вместе жить, все — напополам, вы да я. Так сказать — будем познавать Природу.

Лоллий Романович смотрит на корочку сыра, на пустой стакан и шейную запонку дорогого Тетёхина, добродушно мигающую над головкой галстука. Планы Егора Егоровича не кажутся ему достаточно логически обоснованными, особенно в части разделения труда, но и достойная реплика как-то не приходит в голову. Странное отсутствие находчивости! Возможно, следствие большой, очень большой усталости. С одинаковым успехом можно и рассердиться и заплакать; и то и другое унизительно. Но возможен также простой и честный ответ, а именно:

— Я должен сказать, что это не входило бы в мой планы, если бы у меня были планы. Впрочем, в последнее время меня занимала мысль об естественном исчезновении, хотя бы и постепенном, иначе говоря, о физической смерти, хотя это не всегда зависит от данного… от данного субъекта, то есть носителя желаний. Я надеюсь, вы меня понимаете?

Прежний Егор Егорович замахал бы руками и обрушился упрёками, — как же иначе разговаривать о подобных вещах! Но теперешний Егор Егорович как раз только что был на похоронах большого человека, истинного вольного каменщика, брата Эдмонда Жакмена, ушедшего к Востоку Вечному. Народу было довольно много: оказались какие-то родственники усопшего, и пришла едва ли не половина братьев ложи. Была сказана речь страховым агентом — настоящая, масонская, правильная и умиротворяющая речь. Смерть, конечно, существует, но в то же время её как бы и нет. Мастера, ушедшего к Востоку, сменяет мастер новый, и так Далее. Очень скорбно и очень жаль брата Жакмена. На кладбище было без шляпы холодно, но пахло весной. Егор Егорович спокойно отвечает на слова своего земляка, казанского профессора Панкратова:

— Понимаю, Лоллий Романович. Но ведь это можно и здесь, и там, все равно. Я тоже не молоденький и не очень счастливый. Может быть, все-таки давайте-ка поживем на свете ещё, вместе, как старые приятели? Я бы очень был счастлив, а то одному мне, Лоллий Романович, как-то сиротливо, что ли.

Зная свою природную чувствительность, Егор Егорович спешно закончил посильной шуточкой:

— Холостяцкая жизнь, Лоллий Романович, имеет свои прелести, — а впрочем, мне до сих пор не приходилось… Так вот, значит, пока мы договорились предположительно, а этак через месяц, я думаю, соберемся окончательно и поедем; кстати, и потеплеет. Верно?

Лоллий Романович не возражал и не сопротивлялся даже и тогда, когда уложили его чемодан и увезли его из Казани; за истекшие шестнадцать лет он не стал самостоятельнее.

По перрону вокзала проплывают чемодан, чемодан, ещё чемодан, чемоданчик, чемоданчик, картонка, теннисная ракетка в винтовых объятиях и семья Тетёхиных. Уезжающих Анну Пахомовну и инженера Жоржа провожает огромная толпа; в ней отметим опечаленного предстоящей разлукой Егора Егоровича; остальные — читатели, навсегда расстающиеся с почтённой русской женщиной и её французским сыном.