Дмитрий Данилов - Люди в местах

— Ну все, — облегченно произнес Кика, путаясь в пуговицах и вылезающей из ширинки рубашке. — Привез?

— Привез.

— Давай сюда.

Папов вынул из-за пазухи бумажный сверток, плотно обмотанный со всех сторон клейкой лентой. Сверток вздрагивал и бился, как будто в нем было что-то живое, умирающее.

— Ого, — Кика Мелентьев оценивающе взвесил сверток на ладони. Сверток рванулся, упал с ладони на орошенную землю и попрыгал в густую траву около забора.

— Ишь, шустрое, — Кика догнал сверток, поймал, поднял с земли и бросил в бардачок жигулей. Одобрил Папова:

— Молодец, растешь. Толк выйдет.

— Понимаете, Кика, я просто не мог поступить иначе. Я слишком уважаю Павла Иннокентьевича.

Кика постепенно сползал в какую-то странную веселость.

— Эх, инокентич, инокентич, старый пердун! — весело пропел-прохрипел Кика. — Гуляй, залетныи-и! — и, вскидывая руки и притоптывая среди луж, пустился в тяжеловесно-основательный и в тоже время слегка безумный пляс вдоль забора, вокруг жигулей. Запыхался, остановился, на некоторое время закрыл глаза. Потом открыл и вернулся в нормально-повседневное состояние.

— Ну, ладно. В общем, все нормально. Деньги получишь завтра у Нелли Петровны, в триста второй комнате, знаешь, на третьем этаже, около лифта. Если что, я буду к тебе обращаться в таких случаях, ты вроде парень нормальный. Не против?

— Конечно, обращайтесь. У меня сейчас свободного времени много.

— Ладно, если что, позвоню. Телефон твой у меня есть. Тебе до метро?

— Да я могу пешком…

— Садись, садись. Подброшу.

Папов угнездился на переднем сиденье. Из-под крышки бардачка доносились звуки борьбы или возни. Кика долго заводил, ворочал рычагом переключения скоростей. Ручной тормоз не работал, и машина медленно покатилась задним ходом к дороге. Наконец завел. Скрипя рулем, развернулся. Проехал метров пять.

— Ну все, тебе налево, мне направо. Давай. Молодец.

Папов вылез. Кика в своем переутомленном экипаже, с воем, поехал к тому одинокому светофору, который все время видел Папов, когда шел к месту встречи, и за которым, говорят, располагаются супермаркеты и оживленная жизнь.

Со стороны леса опять донесся протяжный животно-механический звук. Приятный тихий вечер, светлое пока еще небо, скоро ночь. Папов немного постоял, дождался, пока тусклые красные огоньки кикиных жигулей скроются за поворотом, и пошел к метро.

2002

С высоты двенадцатого этажа, через широкое, слегка дымчатое окно хорошо видно всю площадь Павелецкого вокзала, сам вокзал и примыкающие к нему со всех сторон куски города.

Слева широко изгибается вдаль Садовое кольцо, испещренное транспортными средствами. Машины то и дело сталкиваются, расшибаясь до невозможности восстановления. Водители вызывают друг друга на дуэль, размахивают бейсбольными битами и страховыми полисами. Троллейбусы неуклюже лавируют. Все это медленно, как пища в кишечнике, продвигается к зияющему туннелю под Таганской площадью и исчезает в нем навсегда.

Кожевническая улица, загроможденная сугробами и трамваями, забирает вправо, продираясь сквозь почти бесконечные, ужасные в своих мелких деталях промзоны к реке, мосту, монастырю. А за рекой начинаются другие промзоны, святые места, монастыри, дома и трамваи.

От коричневатого вокзала в туманную бесконечность тянутся железные, несгибаемые пути. Едут и стоят поезда, суетливо бегают туда-сюда молодые, энергичные электрички. Одинокий вагон, ничего не видя вокруг себя, отрешенно катится куда-то, потеряв связь с окружающим миром. Какой-то пассажир, стоящий посреди пустого перрона, поставил свой тяжелый чемодан на землю и безутешно, беззвучно рыдает, изрыгая неслышные миру проклятия. Он все потерял, ему так и не удалось ни разу в жизни опоздать на поезд.

Вся площадь Павелецкого вокзала усеяна людьми. С высоты двенадцатого этажа они кажутся небольшими хаотически движущимися черными объектами на белом фоне. Выпал снег, и люди чернеют по сравнению с ним, хотя, если приглядеться, становится видно, что многие, почти все, одеты в желтую, оранжевую, ядовито-зеленую кричащую одежду.

Люди перемещаются по траекториям, которые заданы суровой необходимостью или, наоборот, сумрачной, отчаянной праздностью. Текут бурным ручейком от вокзала к метро, вливаются струйкой в грязевой поток Садового кольца, ковыляют, согбенные, в сторону Дубининской улицы. Некоторые, выйдя из метро на свет Божий, никуда не идут и просто падают в снег, радуясь наступившему дню.