Юрий Морозов - Если бы я не был русским

Без участия Лины разговор заскакал чёртом на сковородке, и вскоре разразилась ссора, как и положено в такой обстановке, не из-за чего-либо конкретного, а в силу оскорбительного, хотя и неуловимого умственного превосходства Серафима над уже готовыми обидеться чему угодно усами пуэрториканца. Ввиду этого превосходства очередной раз была совершенно несправедливо затронута честь волосяного покрова культурного слоя человечества, но мне кажется, прямой удар правой в лоб пуэрториканец схлопотал всё же не за «вшивых интеллигентов». Борьба продолжалась в «партере», и рассвирепевшему Серафиму вскоре удалось завладеть горлом противника, но тот в свою очередь, словно опытная жена-скандалистка, вцепился в довольно густые и длинные волосы воинственного поэта, и остаться бы ему без скальпа, если бы не бутылка, упавшая со стола и с готовностью наёмного убийцы подкатившаяся к борцам за справедливость.

Не буду долго играть низменными чувствами читателей, а расколюсь сразу: никто не был убит и даже тяжело ранен. Бутылка сделала своё дело (ох, и отольётся она тебе, Серафим, по тому же месту), разжала пальцы чувака, и он, полежав некоторое время спокойно на полу, вдруг вскочил и с воем кинулся к телефону. Серафим не стал дожидаться продолжения событий, а, закрыв за собой дверь квартиры и задумчиво спускаясь вниз по лестнице, опять споткнулся о мусорное ведро и, кувыркаясь вместе с ним, выкатился на улицу.

Хорош поэт, нечего сказать. Ему бы не мещан лупить да на жён их силу тратить, а воином-интернационалистом в какое-нибудь место, и погорячее. Да не любит он эти места и к интернационализму как-то по троцкистски относится. Но надо отметить, что после драки нехорошо стало Серафиму. Совесть стала грызться с кем-то там внутри. Опять не сдержал он жившее в нём чувство превосходства над людьми, которое даже в драках придавало ему утроенные силы. И чувство это было неприятно ему тоже сыздавна, ибо звало побеждать, командовать, повелевать, диктаторствовать. А то, что хорошего в диктаторстве мало, Серафим интуитивно чувствовал и понимал умом, глядя на расплодившихся вокруг карманных наполеонов и плоды их диктатур — карманных по существу, но всенародных по идеологическому шуму.

Особенно достало его наполеонство армейское, где приходилось биться со «стариками» ежедневно, а когда сам стал «стариком», с трудом сдерживать невольные позывы помыкать «салажнёй». Нет, чувство власти, превосходства, желания быть всюду первым — омерзительная алчность примитивного существа, вылезшего из вонючего болота червивого существования на первую ступеньку эволюции (для красного словца помяну и жалкого вероотступника Дарвина с его вульгарно-утопической теорией). Он не хочет быть первым, средним или последним, не хочет драться, как на поляне лунной ночью дерутся самцы за самок: кто сильнее, тот и король, но что за сила сжала его кулаки и бросила на этого усатого кота, тем более, что он вовсе и не муж Лины, а просто возможный вариант.

А что скажут господа, то есть граждане, народные манипулянты? Они опять не в духе. С Серафимом всё ясно и так. Его, горбатого, могила только исправит. А вот муж! Не тот муж и всё. Зачем в магазин бегает, зачем баб на стороне дерёт, пардон, имеет, зачем с Серафимом дерётся?

Зачем, зачем? А затем, что где я такого, как вы хотите, найду? Нету такого. Может, в Гренландии или в Австралии есть, а у нас нету. Он такой, как все, может быть, немного лучше, немного хуже, но один из миллионов. И поймите меня, господа народные манипуляторы, — эта книга не об идеально-управляемых объектах манипулирования, а о тех, что достались нам волею манипулятора, более компетентного и могучего, чем ваш покорный слуга.