Юрий Морозов - Если бы я не был русским

А я предпочёл бы жизнь одинокую и вольную любым другим, пусть и распрекрасным отношениям с женщинами, даже если бы над ними не тяготел рок материнства и гнездования. Женщина… Она различима не в толпе сотоварок, а в одиночестве. В количестве же больше одной — это в лучшем случае птичий базар, а в худшем итальянский публичный дом.

Женщин лучше всего наблюдать в универсамах в момент вывоза тележки с мясом. Вырванные друг у друга волосы отрастают у них удивительно быстро, а пинки и ругательства вообще не в счёт. Ещё замечательно раскрывается их психология в котлетных и сосисочных, когда глаза их пустеют, мыслью погружаясь в желудок, а также, я уверен, заведениях, необходимых уже по завершении процесса переваривания сосисок. (Ни одна женщина при любом ассортименте блюд не пройдёт мимо сосиски.) Но т. к. в противоположные заведения мужчин у нас, к счастью, не пускают, а подсматривать что-то не хочется, то обойдём эту важную сторону жизни в войлочных тапочках. Вот тут-то, кстати, и становится ясной условность жанра прозы, если она боится обвинения в порнографии или патологии. В жизни так не бывает. Ничто в жизни мы не обходим абсолютным замалчиванием, а всегда только на какое-то время.

А в общем, как приговаривал один мой женатый знакомец: каждая женщина хочет чего-то гораздо большего, чем свобода, но единственное дело, которое они могут делать хорошо — это то, что делается в постели. Можно, конечно, помимо кровати обязать их заниматься стирками, уборками, обедами, печатаньем на машинке и даже фотографией, но ведь им за эти имитации дел потом ребёнка подавай. Без детей они себя людьми не чувствуют. А как разрожаются, то если раньше были терпимо грубы, плотоядны, объедались селёдкой не чаще одного раза в неделю, умеренно упрямы, скандальны, сварливы, то после…

Хвала Аллаху, я человек несемейственный. Конечно, как всякий одинокий и не стерилизованный носитель яня, я не мог обходиться без некоторого количества иня, но как не долги и не часты были эти хэппенинги. Единственным исключением стала грусть моя и боль моя Лина. По крайней мере её я люблю больше себя.

Любовь дело святое, но Серафим упрям, как испанский мул. Сам уже убедился, что за фрукт его слабохарактерная сосискоедка, однако упрямо цепляется за её интегралы, как будто он Лобачевский. Я манипулирую, стараюсь, подношу ему не кота в голенище, а в развёрнутом виде, как баранину на рынке, и красавицу, и спортсменку, и женщину, в конце концов, а не интеграл, а он ещё над чем-то рефлексирует. Нечего тогда сны смотреть об эротических снежинках, а стоял бы во сне в очереди за колбасой, как другие во снах стоят и не жалуются.

Я эллин в естестве своём. Это моё — красивые древние статуи, безоблачное небо, шумящие волны безлюдных пляжей и волны гекзаметра, лёгкое вино, а не пиво или водка. Теперь Лина тоже пьёт водку, потому что бежать нам по-прежнему некуда. Это так типично по-русски кончать любовь водкой и шизофренией. Ветер перемен сорвал вывески с винных магазинов, выветрил шампанское из морожениц, но не изменил того сумасшедшего дома, в котором мы живём.

Но нет, я лгун, он изменил, или мы сами изменились из эллинов во что-то новое и странное. Вот и любовь моя из клана эллинов, я чувствую, в другой уходит, в клан пьющих пиво, водку, спящих с нелюбимыми мужьями. Или она никогда не была эллинкой, как, впрочем, и я, и с солнечного острова наших иллюзий мы, нищие самозванцы, расходимся по грязным конурам, из которых выползли на солнце, ибо время наше истекло и всё будет, как встарь: добрый старый сумасшедший дом, но с одеколоном вместо шампанского и метиловым спиртом вместо этилового. Прощай, ещё одна иллюзия.

Куда деваться? Боже. Боже! В Америку съездить, зубы полечить, что ли? Это года три назад они были наши злейшие враги, а сейчас-то уже друзья. Везде эмблемы протянутых друг к другу рук и флагов. Еду. Но любопытно, в чём же корень ненависти и дружбы: во флагах или в чём-то другом?

БЫЛОЕ И ДУМЫ